Голубая лагуна
Шрифт:
Так они сделали пятьсот миль, бесшумно и быстро, как во сне. Потом вдруг ветер спал.
Океан и воздух застыли. Неподвижный небосвод навис над ними плотным бледно-голубым куполом. Линия далекого горизонта охватывалась кольцом прозрачных облаков. Время от времени гладкая поверхность воды морщилась рябью, и мимо проходили полосы темных водорослей; смутные очертания всплывали кверху и, почуяв присутствие человека, медленно погружались и растворялись в воде…
Прошло два дня — два невозвратных дня. Утром третьего дня повеяло с северо-северо-запада, все
Капитан Станнистрит был не только знатоком своего дела; это был также, к счастью для Лестрэнджа, человек воспитанный и образованный, а что еще того важнее, человек с отзывчивой душой.
Раз как-то они вместе прохаживались по палубе, когда Лестрэндж, молча шагавший, заложив руки за спину, внезапно нарушил молчание.
— Вы не верите в видения и сны?
— Почему вы так думаете? — возразил тот.
— О, я только сказал так, в виде вопроса. Ведь большинство людей утверждают, что не верят в них.
— Да, но большинство верит.
— Я верю, — подтвердил Лестрэндж.
С минуту он помолчал.
— Вам хорошо известно, в чем мое горе, и я не стану надоедать вам повторением; но за последнее время на меня нашло странное чувство, — я как бы грежу наяву. Не могу вполне объяснить, но мне представляется, будто я вижу что-то, чего мой разум не в силах истолковать.
— Я не совсем вас понимаю.
— Да и не можете. Мне пятьдесят лет, а к этим годам человек уже успеет испытать все обычные и необычные ощущения, доступные человеческому существу. Но никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного. Думается, что я вижу так, как может видеть новорожденный младенец, и передо мной стоит нечто, чего я не могу уразуметь. Вижу я это нечто не плотскими своими глазами, а сквозь какое-то окошко в моей душе, с которого сдернули завесу.
— Странно, — проговорил Станнистрит, который не совсем понимал его.
— Это нечто — продолжал Лестрэндж, — говорит мне, что опасность угрожает…
Он помолчал немного, затем, к великому облегчению Станнистрита, продолжал:
— Но вы сочтете меня помешанным! Оставим видения и предчувствия и перейдем к действительности. Вам известно, каким образом я потерял детей; известно, что я надеюсь застать их там, где капитан Фаунтэн нашел их следы? Он говорил, что остров необитаем, по не был уверен в том.
— Верно, — сказал Станнистрит, — он говорил только о самом береге.
— Итак, предположите, что на противоположной стороне острова обитали туземцы, которые и взяли этих детей.
— Тогда они выросли бы среди туземцев.
— И стали бы дикарями?
— Да. Но полинезийцев в сущности нельзя назвать дикарями; они вполне порядочные малые. Я ведь не мало околачивался среди них. Большинство теперь цивилизованы. Разумеется, не все; но все же, если бы даже предположить, что детей увели «дикари», как вы их называете…
У Лестрэнджа перехватило горло: именно это и было у него
— Ну?
— Ну, с ними обращались бы хорошо.
— И воспитали бы, как дикарей?
— Надо полагать.
Лестрэндж вздохнул.
— Послушайте-ка, — сказал капитан — можно говорить все, что угодно, но даю вам слово, что напрасно мы так задираем нос перед дикарями и тратим на них зря столько жалости.
— Как так?
— Что надо человеку, — ведь только быть счастливым?
— Положим, что так.
— А кто счастливее голого дикаря в теплом климате? О, этого счастья хоть отбавляй. Он в высокой степени джентльмен, он обладает совершенным здоровьем; живет жизнью человека, рожденного, чтобы жить лицом к лицу с природой. Солнце светит ему не сквозь конторское окно, и луна — пе сквозь дым фабричных труб. Он счастлив; но скажите мне, где он? Белые его вытеснили; можно еще найти его на двух, трех островах, — так, кое-какие крохи.
— Предположим, — сказал Лестрэндж, — что эти дети выросли лицом к лицу с природой…
— Ну?
— Жили свободной жизнью…
— Ну?
— Просыпались под звездами… — он говорил с остановившимися глазами, как бы созерцая что-то очень далекое, — ложились вместе с солнцем, вечно купаясь в этом чистом воздухе, обвевающем нас теперь. Предположим, что оно так… Не было ли бы жестокостью вернуть их к так называемой цивилизации?
— По-моему, да! — сказал Станнистрит.
Лестрэндж промолчал, продолжая шагать по. палубе, с понуренной головой и заложенными за спину руками.
Однажды на закате Станнистрит сказал:
— Мы теперь находимся за двести сорок миль от острова, считая с полуденного расчета. Даже и при теперешнем ветре мы делаем по десяти узлов, и должны быть на месте завтра в это время дня, даже раньше того, если ветер посвежеет.
— Я очень расстроен, — сказал Лестрэндж.
Он спустился в каюту, а моряк тряхнул головой и, прислонившись к перилам, стал смотреть на великолепный закат, суливший опытному глазу прекрасную погоду.
Поутру ветер слегка упал, по в течение всей ночи он дружно дул не переставая, и "Раратонга" много миль прошла за это время. Около одиннадцати часов ветер начал спадать и превратился в легчайшее дуновение, едва достаточное, чтобы наполнить паруса и поддерживать бурлящий сзади след. Внезапно Станнистрит, разговаривавший в это время с Лестрэнджем, взлез на выблинки бизань-мачты и заслонил глаза рукой.
— Что такое? — спросил Лестрэндж.
— Лодка. Передайте мне, пожалуйста, бинокль.
Он навел бинокль и долгое время смотрел, не говоря ни слова.
— Это маленькая лодочка, плывущая по течению, без людей. Нет, погодите! Что-то белеется внутри, но не разберу — что. Эй. там! — обратился он к рулевому, — держи слегка к штирборту— Он спустился на палубу.
— Мы идем прямо на нее.
— А есть в ней кто-нибудь? — спросил Лестрэндж.
— Невозможно рассмотреть, но я спущу вельбот и приведу ее.