Голубая лента
Шрифт:
От отца Вайт унаследовал не только значительное состояние, но также энергию и страсть к экспериментам. Он изучал физику и химию — это было его призванием.
Вдруг Ева тихонько засмеялась. Он взглянул на нее и умолк.
— Я как раз вспомнила о том, — сказала Ева, — как вы впервые ко мне пришли. А вы помните, Вайт? Это все Грета, она нас познакомила. Я и сейчас еще вижу ваше лицо в тот день: как вы были смущены! — О чем бы Ева ни говорила, о чем бы ни думала, мысли ее всегда возвращались к ее девочке.
Вайт рассмеялся и покраснел. Его смутило напоминание об этой сцене.
— Но ведь Грета, — сказал он, — не отпускала мою руку. Она очень
— Грета была такая маленькая, а вы такой большой, Вайт! Но она держала вас за руку так, будто вы ее пленник.
Вайт рассмеялся:
— Так оно и было на самом деле.
Несколько лет тому назад Ева приобрела скромный деревенский домик в холмистой местности под Гайдельбергом, где в полном уединении проводила летние месяцы. Ее сад граничил с парком, окружавшим роскошную виллу овдовевшей г-жи Кранах. Ее девочка заинтересовалась жизнью в соседнем парке с тем упорным любопытством, какое свойственно только детям. Она взбиралась на ограду и разглядывала парк, хотя Ева строго-настрого запретила ей это. Потом Грета приходила и взволнованно шептала ей на ухо, словно там, в парке, ее могли услышать:
— Мама, у них водяное колесо на лужайке! — Шланг для поливки газонов привел Грету в восторг. — Мама, они там, в парке, бьют молотками по шарам. Зачем они это делают?
Однажды Грета просто исчезла, а когда Ева стала ее искать, она, к величайшему своему удивлению, услышала смех Греты в соседнем парке. Теперь уже сама Ева взобралась на ограду и стала высматривать дочку. Она увидела Грету играющей на лужайке в крокет с молодым Кранахом. Никогда еще Ева не видела, чтобы девочка так резвилась. Она визжала от удовольствия и так взмахивала деревянным молотком, слишком тяжелым для ее маленькой руки, что то и дело валилась на траву. Тут Ева и увидела впервые, как красив молодой Кранах, тогда только что закончивший университет.
Так все и началось. В один прекрасный день Грета неожиданно предстала перед ней, держа за руку Вайта. «А это мой друг Вайт!» — заявила она гордо.
— Долго ли вы собираетесь пробыть в Америке, Вайт? — продолжала разговор Ева.
— Долго ли? Несколько недель, пожалуй, даже месяцев. — Он и сам еще не знал, так много нужно было посмотреть, надо было закрепить деловые связи, завязать новые.
— А я буду занята в Америке ровно два месяца и, как только освобожусь, первым же пароходом уеду. Я не могу задерживаться ни на день больше, вы знаете почему. Быть может, мы вместе поедем обратно?
— Не исключено. Благодарю вас, Ева!
Ева вынула из сумочки сигарету и попыталась зажечь ее. Это оказалось невозможным — дул сильный ветер. Тогда Вайт распахнул пальто, Ева чиркнула спичкой, и сигарета вспыхнула. Пламя задело прядь Евиных волос, запахло паленым.
— Вы сожжете волосы, Ева! — крикнул Вайт.
— Да нет, пустяки!
Он стоял так близко, что ее волосы касались его лица.
— Ева! — произнес он вдруг очень, серьезно каким-то странным, вопрошающим тоном, в его голосе звучала настойчивость, которую нельзя было не заметить.
И Ева ее заметила. Зажигая сигарету, она почувствовала на себе сильнее, чем прежде, его настойчивый взгляд. Ева затрепетала. Она боялась встретить этот взгляд. Уклоняясь от решения, которое — она чувствовала это уже давно — ей предстоит принять если не сегодня, то завтра. Ну, тогда лучше завтра, Грета!.. Дочка!.. Как только сигарета зажглась, Ева медленно откинулась назад, ее глаза испуганно заблестели.
— Ева повторил Вайт тем
В это мгновенье мощная волна с грохотом ударила в носовую часть с такой силой, что все судно задрожало. Ева вскочила.
— Посмотрите, посмотрите, Вайт! — вскрикнула она. И тут же увидела старика Гарденера, который шел в радиорубку. — Алло, Гарденер! — окликнула она его.
Она была рада, что Гарденер появился именно в эту минуту и прервал ее разговор с Вайтом, и сама не знала, почему это ее обрадовало.
Гарденер выглядел еще более согбенным и усталым, чем всегда. Он шел с трудом, понуро опустив голову и нахмурив изборожденный морщинами лоб. Видно было, что он плохо спал. Казалось, он тащит на себе гору бед. Когда Ева его окликнула, он рассеянно поднял тяжелые, будто подернутые серым пеплом, морщинистые веки.
— Вот вы где, Ева? — сказал он, и слабое подобие улыбки мелькнуло на его лице. Еву испугал вид Гарденера.
— Присядьте с нами на минутку, — попросила она.
— Спасибо, Ева! — Гарденер опустился в плетеное кресло, затрещавшее под его тяжестью. — Спасибо, Ева! — повторил он и, медленно подыскивая слова, начал говорить о вчерашнем вечере. Прекрасный вечер! Ева, как всегда, пела изумительно. — Да, Ева, — сказал он, — говорю вам сущую правду. Когда вы пели, я совершенно забыл обо всех своих заботах! — Он тотчас же послал Клинглеру телеграмму о концерте, он ведь знает, что Клинглера это обрадует.
Ева рассмеялась.
— А я уже получила привет от Клинглера, — сказала она.
— Вы покорили сердце госпожи Салливен, Ева, — продолжал Гарденер. — А покорить такое сердце совсем не легко! — Он попытался даже улыбнуться.
— Послушайте, Гарденер, — прервала его Ева тоном, в котором сквозь теплоту и доброжелательность все же слышался упрек. — Послушайте! — Она прикоснулась к рукам Гарденера и испугалась: они были холодны и желты, как воск, а ногти налились синевой, как у покойника. — Не стоит говорить обо мне и о госпоже Салливен тоже. Госпожа Салливен то, госпожа Салливен се, велика важность! Расскажите-ка лучше о себе, Гарденер. Какой у вас вид! Вы этой ночью, наверное, и глаз не сомкнули? Ваши друзья в конце концов существуют для того, чтобы вы делились с ними своими заботами, а не для того, чтобы слушать ваши комплименты.
Гарденер, пораженный, взглянул на Еву и тут же благодарно потянулся к ее руке. Чувствовалось, что этот старый человек совершенно одинок и больше всего страдает от своего одиночества. С кем ему поделиться? Со своим сыном? С дочерью? Видит бог, нет у него никого.
— Спасибо, Ева, — сказал Гарденер. — Я знаю, вы настоящий друг!
Он долго возился с носовым платком. Потом усталыми, слегка воспаленными глазами стал смотреть на море. Но он не видел бурных, стремительных волн Атлантики, от которых кровь закипает отвагой, он видел Барренхилс — таким, каким видел его всю свою жизнь. Мутные воды Аллегейни, по берегам стелется туман. У причалов выстроилась целая флотилия угольных барж, по воздуху скользят груженные углем вагонетки подвесных дорог, пронзительно гудят сотни паровозов, выбрасывая столбы дыма. А позади стеной стоит туман, и сквозь него то тут, то там из коксовальных печей пробиваются языки пламени. Это шахты Барренхилса. Стена тумана, дыма и огня тянется на пять километров. Чтобы попасть с одной шахты на другую, приходится пользоваться грузовыми поездами, пешком эти расстояния не одолеть.