Голуби
Шрифт:
Рассказывает старик о пятом годочке. Ванька слушает, глаз с него не спускает.
— Тебя еще, огольца, и на свете тогда не было. Революция тоже была. Я тогда в Сормове на заводе служил. А Сашуха в Москве, у Липгарта. Парень был умница. Он меня на правильные мысли навел, на все эти дела глаза открыл. Как и что все это я понял.
Убили Сашуху на баррикадах. А меня с завода по шапке.
За слова за разные, В тюрьму хотели, ну от тюрьмы отбоярился. Только с завода махнули и без права приема.
Вот я
Иногда доставал старик из заповедного кованного сундучка книжку. Бережно развертывал.
— Во, брат, книжица. Тут все сказано. Все о нашем брате, пролетарии.
Поправив на носу очки и примостившись к окошку, Савелич читал не спеша о рабочем житье-бытье.
Ванька слушал. Сыпал вопросами.
— А пролетариат кто такие?
Разъяснял Савелич:
— Это бедняки, то-есть. Рабочие там и крестьяне.
— А мы пролетариат?
— Мы-то? Обязательно.
— Значит мы у власти теперь?
— А конечно. Теперь мы всему делу главари. Вот вырастешь и тебя может в комиссары выберут.
Иногда Ванька сомневался.
— А как же наши ребята говорят, будто царь опять идет?
Савелич разубеждал.
— Врут все. Не верь. Кончено, поцарствовали. И царю и буржую — крышка. Пролетариат хозяин.
Верный друг Савелич. Радость ли горе — Ванька к нему.
Всякое бывало.
Вот недавно.
Непарный космач залетел к полковнику. И космач годовалый был, прирученный. А поди ж ты! Ванька и свистел и кидал камешки. Не помогло. Космач походил по крыше, на косяке с полчаса посидел, а потом чвакнула западня и остался космач в полковничьей голубятне.
Вышел Корней Давыдыч на двор. Ванька у него робко просил.
— Дяденька, космач мой у вас. Отдай.
Корней Давыдыч шевельнул в Ванькину сторону усами.
Ухмыльнулся. Полез в голубятню. Достал сизака.
А потом...
У Ваньки даже дух замер.
Оторвал Корней Давыдыч сизаку голову и швырнул через забор.
— Возьми, на жаркое годится.
Заплакал Ванька. Закопал космача в углу двора. Целый день потом грустил. Матери жаловался. А что мать? Был бы отец жив — другое дело. Нет отца. Убит отец под городом Перемышлем, в германскую войну.
К ребятам пошел. Те за Корней Давыдыча.
— Такой закон. Поймал, что хочет, то и делает.
Только Савелич посочувствовал.
— Изверги, не люди. Нет на них беды. Голубя и то не жалеют. Самим бы, азиатам головы свернуть.
Рассердился старик.
Была у него в тот день от полковника починка, бросил, чинить не стал. А когда пришел вечером Корней Давыдыч, Савелич швырнул ему к двери дырявые ботинки полковничьи.
Разругался Корней Давыдыч. А Савелич и ругаться не стал. Сказал просто:
— Иди, иди. Я на вас теперь не работник. А за что и как — понимайте.
Так и не стал чинить.
III.
Загудел,
По городу шушуканье. По улицам сплетни. Разными думами улица живет. Разными слухами.
— Идут, несет нелегкая. Мало на нашей шее ездили. Свора золотопогонная.
Кто побогаче — другое поет. Вполголоса из-за угла пошипывает.
— Все лучше коммунии-то вашей...
— Влезла свинья на стол... Ну, да ничего. Белые всем место укажут.
Савелич суровее стал. Вколачивает гвозди в подметку, а сам головой качает.
— Брешут все!
Ребята и то меж собой спорят. А больше всех орет Митька-попович. Уж очень заносится.
Как-то затеялся у ребят разговор о том, о сем, а больше о белых, Ванька и скажи слово. Накинулся Митька, обрезал.
— Молчи, коли бог убил. Что ты понимаешь?
Ванька в обиду.
— Пролетариат не допустит. Пролетариат он...
А Митька губы скривил.
— Пролетариат! Тьфу, твой пролетариат. Тоже подумаешь. Велика цаца — мужичье.
Озлился Ванька, не стерпел, цопнул Митьку. Насилу ребята разняли.
Успел Ванька однако помять поповича.
Рассказывал Савеличу о стычке.
Ухмыльнулся Савелич. Одобрил.
— Так ему. Ты, брат, не уступай. Самостоятельным будь!
С ребятами Ванька бегал на площадь, где обучали красноармейцев. Забавно.
Ходят роты. Рассыпаются в гибкую линию. Ложатся, невидимого врага стреляют.
А потом сядут в круг, беседу ведут. Один среди них, видно, старший, объясняет.
Слушает Ванька. Говорит старший ни дать, ни взять то же, что Савелич читал в книжке.
Мать перестала к обеду приходить.
— Некогда. Раненых подвозят. Бельища кучи.
Ванька обедать в прачечную бегал. Среди лоханок с грязным намыленным бельем наскоро хлебал жидкие щи и выкатывался, чтобы матери не отсвечивать, не мешать.
Случалось при нем подвозили раненых. Ванька следил, как разгружали санитарные двуколки. Слушал.
— Сила их, братцы, небольшая. Однако офицерье одно и пулеметов тьма. Сыплет, гад, нет никакой возможности терпеть. Обратно и мы ему всыпаем. Намедни от Корниловского полка раз покурить оставили. А какой случай вышел...
Слушает Ванька рассказы. Кулаки сжимает.
— Кабы не мамка — пошел бы на войну.
Полковник больше недели во двор не выходил. Видно некогда. Как-то утром заглянул Ванька в щель. Заглянул и рот раскрыл. Глядит, глазам не верит.