Голубиная охота

Воронов Николай

Пока Наталья Федоровна и Галина Евгеньевна поили Машу чаем, вернулись Кира и Сергей Федорович.

Сергей Федорович подсел к приемнику. На чуточной громкости плутал в суматошном эфире, натыкаясь на певцов, что-то машинно балабонивших под джаз, на проливни скрипичной музыки, на разноязычных дикторов, сокрушавших противников своих правительств.

Его рука замерла: издалека, сквозь цикадный шелест прорвался мужской голос. Хриплый, гундосоватый, картавящий. Он почему-то не отталкивал. За мелодией, которую он гнул, разглаживал,

золотил, можно было идти в безлунном лесу, как за лучом фонарика.

Сначала за спиной Сергея Федоровича встала сестра, затем — мать. Едва голос затих, словно его утянуло туда, откуда он пробился, выпутываясь из цикадного шелеста, Галина Евгеньевна, ее дочь и сын восторженно загалдели, дробя «р» и говоря в нос.

Кира провела ладонями от щек к вискам. В этом жесте почудилась Маше неловкость.

Через мгновение, ощутив за собой безмолвие, разом умолкли и муж Киры, и свекровь, и золовка.

— Шансонье, — промолвила Наталья Федоровна. — Скорей всего рабочий. Транслируют из какого-нибудь парижского кафе.

Кира вздохнула.

В прихожей Наталья Федоровна, стоя рядом с Машей, приглашала ее заходить и сюда на квартиру, и в техническую библиотеку. Маша помнила, что дети Натальи Федоровны студенты, но воспринимала ее как подружку: так просто, сердечно и ровно держалась с ней женщина.

Маша чиркнула ладонью о ладонь, щипками одернула платьице, а потом, чувствуя губами свое отраженное дыхание, шепнула Наталье Федоровне на ухо:

— Вы счастливы?

Наталья Федоровна погладила Машу по голове.

— Еще бы! Но, конечно, не во всем. Ох, до того очаровательные волосы! Неземные какие-то!

— Марсианские, — подсказала Маша.

— Я сразу догадался, что ты с Марса, — пошутил Сергей Федорович.

Мимо подъезда, вихляя с ноги на ногу, ехал сивый, который определился в ее уме после встречи в березовой роще как начальник велосипедной ватаги.

Едва вошла в ворота, навстречу ринулась повернувшая с шоссе гончая стая велосипедистов. Сверканье, перемеженье цветных пятен — футболки, жокейки, шелест — и уже никого. А она-то подумала, что сшибут.

Сивый, конечно, сивый организовал. И Владька, наверно, был среди них! Рассказал или нет? О чем, собственно, рассказывать? Теплоход. Клещ. Поликлиника. Мальчишки любят хвастать чем-нибудь таким или лгать о чем-нибудь таком. Но не Владька. Наверняка он врать не станет.

Трель велосипедного звонка. Владька. Вопросительный. Выдернул носки парусиновых тапок из стремян, что ли, прилаженных к педалям. Чего он строго так воззрился?

— Ну как?

— Что — как?

— Никаких симптомов?

«Вон он про что! Дура! Совсем недавно бесилась, почти умирала. И уже забыла и думать…»

— Я психопатка, Владик.

— Не убежден.

— Ты уезжаешь?

— Завтра.

— Зачем?

— Меня, к примеру, привлекает деревянное зодчество, в частности, резьба.

— А как же я?

Маша

шла по тротуару, Владька катился на велосипеде, отталкиваясь ногой от гранитной бровки.

Ее вопрос настолько обескуражил Владьку, что он приостановил велосипед.

— То есть?

Еще ни один человек, кроме сестры и брата, не посягал на его волю, чтобы он не был волен в каникулярные дни и недели.

— Не с кем будет кататься на теплоходах.

— Людей на них с избытком.

— А ты черствый.

— Математик.

— И все равно славный.

— Я не падок на похвалы. И я свободолюбив, потому что мне ясен смысл несвободы.

Он отъехал.

Маша всегда была чем-то загружена: личное, семейное, школьное. В те месяцы, когда она сама себе напоминала трамвай — с утра до ночи круженье, мельканье, короткие остановки, ее мозг, будто запрограммированный, неутомимо творил мечты, загадки, замыслы, исполнение которых откладывалось на после.

В немногие необъятные дни, в которые время полностью принадлежало ей, у Маши и не возникало мысли осуществить что-нибудь, будоражившее ее воображение: лишь бы вдоволь поспать, набродиться по улицам и растерять ощущение, что ты гонима беспощадной, мстящей за медлительность силой. Здесь же, у отца, где Маша часто оставалась одна и где Лиза все сама делала по дому, а ей ничего не поручала и не разрешала делать, она неожиданно поняла, что если не будет теребить свое воображение, то проведет свое гощение довольно кисло. С Владькой было бы занятно дружить, но с ним покончено.

Надумала пробраться в грузовой порт — и пробралась: сплавала на буксире, который отволок туда баржу с подъемным краном. Целый день толкалась на аэродроме. Наблюдала взлеты и посадки самолетов. Выпросила у бортпроводницы значок с изображением лайнера Ил-18. Побывала в диспетчерской и в комнате синоптиков. И все это под видом внучки, приехавшей встречать ленинградского деда, позабывшего указать в телеграмме («Ничего не поделаешь — склеротик») час прибытия.

Прознавши, что Леночку, дочь Сергея и Киры, необходимо привезти с детсадовской дачи на вступительный экзамен в музыкальную школу, она вызвалась съездить за ней и проводить ее на экзамены, чтобы не обременять этой заботой перемогающуюся от повышенного давления Галину Евгеньевну.

Ее осенило на даче, что она могла бы быть хорошей воспитательницей, а в музыкальной школе, когда Леночку проверяли на ритм и на слух, догадалась, что в семь лет сумела бы воспроизвести сложный стук пальцем по корпусу пианино и повторить извилистую мелодию: почему-то тогда она крепко запоминала фортепьянные вещи.

Леночка хорошо, но неточно выстукала то, что простучал председатель приемной комиссии. В коридоре Маша показала, как стучал председатель и как стучала Леночка. Девчурка повторила этот стук, и Маша пообещала Леночке, что ее примут в музыкальную школу.