Голубой бриллиант

Шевцов Иван Михайлович

Алексей Петрович вообще засыпал медленно и трудно, погружаясь в безбрежный океан сновидений, чаще всего забавных, неожиданных, до осязаемости реальных и в то же время фантастических, немыслимых в действительности. Его сновидения составляли особый для него мир, какую-то вторую часть его бытия, где все для него уже было знакомо — и люди, несуществующие в реальности, имена которых он знал лишь во сне, и города, которых не было в действительности, с улицами и домами, по которым он ходил много раз, но только во сне. Мир сновидений удивлял его, как неразгаданная тайна, раскрыть которую предстояло науке далекого будущего. Этот мир ставил перед Ивановым трудные вопросы, вызывал на размышления о таинстве жизни. Вслед за Омаром Хайямом он повторял: «В чем нашей жизни смысл? Куда свой путь вершим? Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах. А где скажите дым?» И мир этот всегда представлялся в туманной дымке и исчезал без следа при пробуждении,

лишь изредка оставляя в памяти какие-то отдельные эпизоды и уж совсем редко целые картины, которые крепко западали в душу. Иногда они повторялись уже как старые знакомые. В последнее время в сновидениях Иванова появилось нечто совсем новое, необыкновенное. В полудреме перед пробуждением либо перед погружением в глубокий сон он слышал как бы собственный голос, читающий ему что-то вроде лекции, трактата или публицистической статьи на злобу дня, при том с некоторыми положениями этой лекции он не мог согласиться, и возражал, другие положения изумляли его своей новизной, о которой он наяву и думать не мог, и сонный, еще до пробуждения, он пытался понять, откуда и чей этот голос, и не находил ответа. А голос внушал ему интересные открытия, которые хотелось бы запомнить или записать на магнитную ленту и обнародовать. Но сделать это не было возможности: он просыпался и все начисто стиралось, как с магнитофонной ленты. Тогда его атаковала стая вопросов: что это все значит, как объяснить, особенно те мысли и слова, с которыми он спорил, как с чужими, неприемлемыми для него? Почему ничего подобного не приходило ему в голову наяву? Есть над чем подумать…

Часто снилась Алексею Петровичу его любимая молодая женщина, с которой он никогда не встречался наяву и даже имени ее не знал. Она не была красавицей, сверкающей дивной красотой и ослепляющей взгляды мужчин. Но в ней было нечто большее и основательное, нечто возвышенное и глубокое, что притягательно волнует воображение. Все попытки Иванова встретиться с ней, раскрыть ей душу, сказать какие-то необыкновенные слова о ней и своих чувствах к ней (во сне, конечно) оказывались безуспешными: то он не мог найти в своих записных книжках номер ее телефона, а когда находил, оказывалось, что его телефон поврежден. «Не судьба», — удрученно говорил он сам себе и просыпался с чувством уныния. Так было несколько раз в течение пяти лет. В последний раз ему посчастливилось встретиться с ней во сне. Это случилось после посещения его мастерской Ларисой Зорянкиной. Его загадочная фея внешне напоминала Машу. Он был счастлив и каждый раз засыпал с надеждой встретиться с ней опять. Но увы! Фея его не появлялась.

После встречи Нового года к Алексею Петровичу долго не приходил сон. Уснул он лишь под утро. Снилась ему уже знакомая по прежним сновидениям широкая река с отлогим зеленым берегом и песчаным плесом, река, не существующая в природе, но милая его сердцу. Он любил доплывать до середины по теплой спокойной глади ее и возвращаться на берег, довольный ее ласковой негой. Это былаего река, о ней знал только он, и погружался в ее приветливые воды, быть может, в третий или четвертый раз за последние годы. На этот раз, возвращаясь на берег, где он раздевался, он увидел плывущих по поверхности рыб. Их можно было брать руками, что он и сделал. И вдруг обнаружил, что рыба мертвая. Его, еще не проснувшегося, охватил ужас. Он вспомнил, что видеть во сне рыбу, особенно мертвую или мясо — к болезни. Он испытал на себе много раз эти вещие сны и боялся их. И самое любопытное, что еще спящим он уже понимал, что это сон, и делал усилие, чтоб проснуться. Проснулся и на этот раз с чувством огорчения и слабой надеждой: авось пронесет.

Надежда не оправдалась: в полдень он почувствовал тошноту, боль в области живота. Он принял таблетки фестала и солола с белодонной и вызвал искусственную рвоту. После этого усилием воли заставил себя выпить литра два содовой, чтоб промыть желудок. Через какое-то время боли и рвота прекратились. Осталась слабость, как бывает после операции или тяжелой болезни. Он решил отлежаться, но раздался телефонный звонок. Генерал Якубенко веселым добрым голосом сообщал:

— Ты ей очень понравился.

— Кому? — не понял Иванов.

— Тамаре. А кому же еще? Она нам звонила и в восторге от тебя.

Иванову было не до Тамары. Вялым голосом он сообщил другу, что заболел, но не сказал о рвотах: еще подумают, что у них отравился. Отвечал уклончиво:

— Какое-то странное недомогание, слабость.

— Тогда лежи и жди меня: я к тебе сейчас приеду с врачом. — И торопливо положил трубку. А Иванов мысленно возвращался к вещему сну и, кажется, нашел ему объяснение: организм уже чувствовал начало болезни когда он спал, и подал сигнал на какой-то механизм сновидений, который тотчас же создавал картину, соответствующую болезни — рыба или мясо. И все же вопросы оставались, загадка сновидений не была решена.

2

Иванов не очень был удивлен, встретив на пороге своей мастерской врача Тамару Афанасьевну без генерала, но все же спросил:

— А

где Дмитрий Михеевич?

Вопрос удивил ее: она не знала, что должна была приехать вместе с Якубенко, хотела даже спросить «А разве он тоже…?», но быстро сообразила и ответила с улыбкой легкого смущения:

— Дмитрий Михеевич позвонил мне и сообщил, что вы заболели, и просил срочно навестить вас. Вот я, как скорая помощь, и примчалась по вызову.

— Что ж, я рад вас видеть, но Дмитрию не стоило вас беспокоить — ничего серьезного, все уже пронесло.

«А ведь, чего доброго — она может подумать, что я симулирую болезнь, предлог для встречи с ней, — решил Иванов и мысленно выругал услужливо-заботливого друга. — Больше того, может принять эту болезнь, как мужской сговор между ним и генералом».

Он проводил ее в кабинет и вкратце рассказал о своем недуге и о принятых им мерах. Она внимательно выслушала его и затем проверила пульс. Рука ее, как и вчера, была горячая и мягкая, а с лица ее все еще не сходил румянец смущения. Пока она считала пульс, он откровенно разглядывал глубокие морщины, прорезавшие ее низкий лоб, слегка прикрытый красивым локоном еще совсем свежих волос и мелкие морщинки у светло-голубых маленьких глаз. Белый врачебный халат придавал ей особую пикантность, хотя и казался здесь преднамеренным и неуместным. Ее мелкое, круглое слегка курносое лицо, как и вчера, то и дело озарялось мягкой, доброжелательной улыбкой. Неожиданно он уловил какое-то очень отдаленное сходство этой еще далеко не пожилой женщины со старой Ларисой. Он не понимал, в чем состоит это сходство, и подумал: «Лет через двадцать и она будет бодрящейся старушенцией. А меня, может, к тому времени вообще не будет на этой грешной истерзанной антихристом и его пришельцами-бесенятами, земле». Об этом, о себе, он старался не думать. Двадцать лет — это так много, и в то же время пролетят они незаметно в суете мирской. Кажется, совсем недавно Дмитрий Михеевич поздравлял его с пятидесятилетием, а ведь минуло уже с тех пор без малого двадцать. Размышления его оборвал вопрос Тамары Афанасьевны:

— Где вы можете прилечь? Я хочу прощупать ваш живот. — И лицо ее озаряется доброй и ласковой улыбкой.

Они прошли в спальню. Он послушно обнажился по пояс, лег на спину и неожиданно для себя самого сказал:

— Ваш халат настраивает меня на больной лад. Действует на психику.

— Правда? Тогда я его сниму, — с игривой улыбкой ответила она, а он прибавил:

— И отнесите его куда-нибудь, в кабинет, что ли?

«Зачем я эту глупость сказал? Что она подумает? А-а, пусть думает: ведь я же „святой“, а „святому“ все простительно.

Без халата она показалась ему совсем другой. На ней был светло-синий мохеровый свитер без рукавов, надетый поверх белой блузки, из-под которой просматривался маленький уголок ее мягкой, теплой, беспокойной груди. И вся она была мягкая и теплая, исторгающая на него приятный, какой-то манящий аромат духов.

Тамара Афанасьевна положила руки ему на живот и качала очень бережно, осторожно не столько прощупывать, сколько гладить. Ему не было неприятно прикосновение ее мягких горячих рук, даже напротив: он ощущал сладостное тепло, глядя в упор на ее розовое огнем горящее лицо, догадывался, что она не в силах сдерживать волнение; на ее маленькие полные губы, не тронутые помадой, почти физически чувствовал их трепетную близость и стыдливую нерешительность. Глаза ее были прикрыты веками, и от них во все стороны разбегались мелкие, едва заметные морщинки. Дрожащие руки все медленней скользили уже не по животу, а по груди, голова опускалась все ниже и ниже, и упавший локон ее волос щекочущим током коснулся его лица. Холодный разум подсказывал ему, что какие-то секунды отделяют их от рискованной черты, переступив которую, он будет потом горько раскаиваться. Он понимал ее и не осуждал. Ему вспомнилась стремительная до агрессивности атака Инны. Как не похожи эти две женщины, совершенно разные в своих чувствах. Он догадывался, каких душевных усилий, быть может, даже мук, потребовал от Тамары ее робкий поступок открыть перед ним свое сердце. Она не из тех женщин, которые откровенно предлагают себя мужику, повинуясь зову плоти. Ей нужна прежде всего ласка, по которой втайне стосковалась ее душа. И она готова отплатить взаимностью чувств. Он это понимал с полной убежденностью, но принять ее дара не мог: сердце его по-прежнему молчало с холодным равнодушием. А пепельный локон все ниже и ниже, еще один миг, и трепетные губы ее прильнут к его немного растерянному лицу, но именно в тот самый миг его вежливый грудной голос упредительно произнес:

— А вы не могли бы измерить мне давление? У вас есть аппарат? — Его внезапный бестактный, даже оскорбительный вопрос ударил ее, как обухом по голове. Она резко вздернула голову, выпрямилась и замерла в такой позе с закрытыми глазами. Руки ее украдкой соскользнули с его тела и опустились на ее колени. Он почувствовал себя неловко и виновато, прочитав в ее беспомощно-растерянных жалобных медленно открывшихся глазах просьбу о прощении.

С мучительным удивлением она тихо сказала:

— Давление у вас нормальное. И пульс тоже.