Голубой человек
Шрифт:
Тогда Сашка, который не то был пьян от счастья, не то уже успел на радостях хлебнуть, вдруг ни с того ни с сего стал изливать свою душу перед Антошиным, которого он и видел-то всего третий раз в жизни.
– Ну, не пойму, – весело развел он руками, – подлец буду, не пойму, чем она, стерва, меня приворожила!..
– Это кто стерва? – перебил его Антошин.
– Это я про Дуську. Ты ж ее видел. Чернявенькая такая.
– Совести в тебе нету, – сказал Антошин. – Говоришь, что любишь, и такое слово!..
– Это у меня нету совести?! – воскликнул Сашка, потрясенный таким
– Ты б хоть подумал, кто тебя слушает. Ребенок ведь рядом, девочка…
– Ты за нее не беспокойся. Они сейчас такие, эти маленькие, побольше родителев своих понимают… И чем меня Дуська приворожила, – снова взялся он за свое, – ума не приложу. Ни рожи, ни кожи. Полна голова рассуждений… Последний, можно сказать, человек, без стыда ну никакого, и пышности нету в теле… Другая бы за честь почла, что к ней такой человек с чувствами и образованием склонность имеет, тем более байстрюк в Воспитательном, а у ней в голове знаешь что?
– Ну что?
– Студенты! Вот убей меня бог, студенты!.. Романы и студенты!..
Не считаясь с морозом, Сашка снял шапку и стал креститься маленькими крестикатми на колокольню Страстного монастыря, чтобы Антошин окончательно поверил в то, что у Дуськи в голове романы и студенты.
– Ей того студента мало, который её без венца мамашей сделал…
Если бы не Конопатый, Антошин сказал бы Сашке несколько ласковых слов, в крайнем случае постарался бы немедленно отвязаться от него. Но из-за Конопатого приходилось терпеть мерзости, которые продолжал изрыгать Сашка на предмет своей страсти.
Поэтому Антошин не обругал Терентьева, а продолжал с ним разговор:
– А ты где был, когда ее обманывал студент?
– А мы с нею еще тогда и знакомы не были… Да ежели бы она такое при мне себе позволила, я бы ее тогда, стерву…
Он задыхался от благородного негодования.
– Погоди, погоди! – остановил его Антошин. – Выходит, ты с нею уже после всего познакомился?
– А как же, – подтвердил Сашка, торопливо облизывая губы. – Конечно, после.
– Так кто же тебя в таком случае держит? Не нравится? Студент обманул? Ребенок у нее имеется?..
– Байстрюк, – ревниво поправил его Сашка, упиваясь своим горем. Байстрючок!..
– Ребенок всегда ребенок и есть.
– Ну, это ты брось! – снова взвился Сашка. – Который ребенок законный, а который незаконный – совсем другой коленкор… Это какой грех – незаконный. Грех и срам!..
– Кто ж тебя неволит? Не нравится тебе Дуся, не встречайся с ней, и все:
– Так ведь я к ней склонность имею, Рязань ты косопузая!.. Ты это понять можешь: имею ужасно сильную склонность. Зельем, наверно, каким приворожила, оторваться я от нее не могу, а согласия она своего мне не дает!.. Ноль внимания, пуд презрения.
– А ты ей когда предлагал жениться?
– Да разве на таких женятся?! Ну, совсем ты, Егор, безо всякого понятия! Слова лепечешь, как дитя какое! Разве я на ней могу… Я ей в рассуждении другого… Ей бы за честь посчитать, а она только головой машет. Не согласна я, говорит,
– А я думала, ты на Дусе жениться хочешь, – вдруг вмешалась в разговор Шурка.
– Брысь под лавку! – отмахнулся Сашка. – И без тебя тошно!
Шуркино лицо вдруг стало совсем белым от ненависти. Она протянула Сашке петушка.
– Бери! – сказала она. – Не надо мне твоего гостинца!.. А мамке я все расскажу. Мамка тоже думала, что ты на Дусе жениться хочешь.
Сашка молча швырнул петушка на тротуар, с хрустом раздавил его каблуком. Шурка с холодным презрением переводила глаза с Сашки на красные леденцовые осколочки, весело и вкусно поблескивавшие на морозном полуденном солнце.
– Ну, мы пошли, – сказал Антошин, взял насупившуюся Шурку за руку, но Сашка, с которого счастливое настроение, как рукой сняло, сделал начальственное лицо:
– Шурка пускай идет, а ты, Егор, подожди малость. Дело к тебе есть.
Антошин понял, что разговор тюйдет о Конопатом.
– Шурочка! – сказал он. – Ты пойди. А я вскорости подойду.
Шурка ушла, Сашка усадил Антошина под навес на коночной станции, но к делу приступил не сразу. Минут пять еще он то жалко, грязно и недоуменно жаловался на Дусю, которую он, видимо, по-своему, по-подлому, но все-таки любил, то хвастался своими могущественными связями в полицейском мире, при которых ему раз плюнуть раздавить Дуську, повергнуть ее в бездну несмываемого позора, посадить в тюрьму или заставить ее сдать паспорт и получить взамен в зубы желтый билет, и пускай она потом как хочет, так и живет. Ему было очень обидно, что у него на такое справедливое возмездие этой змеище не хватало характера, что другой бы давно это сделал, а вот он никак не может.
Он говорил с жаром, со слезой, от души жалея себя и ища сочувствия у Антошина.
Если бы не Конопатый!..
Единственное, что Антошин мог себе позволять, било ничем и никак не выражать хоть чего-либо похожего на сочувствие. Мрачно насупившись, он покорно дождался, пока Сашка разрешил себе небольшую передышку.
– Ты со мной хотел о чем-то поговорить? – осведомился он тогда с каменным лицом. – А то меня ведь ждут. Мне запаздывать не полагается. Я у них гость, у Малаховых.
– А ты что, не понимаешь, о чем? – поразился Сашка его наивности;
– А тебе разве неизвестно, я ж всю неделю провалялся. Я больной был.
– А сегодня? Ты, скажешь, и сегодня больной?
– И сегодня я больной. Не видел, я на Шурку опирался. Мне требуется свежий воздух.
– Так, может, мне лучше без тебя обойтись? – попробовал припугнуть его Сашка. – Такие деньги на улице не валяются. Такие деньги и мне пригодятся. Очень даже.
– Уговор, он уговор и есть, – уклончиво заметил Антошин. – Но если ты против, то я не возражаю.
– Нет, почему же, – торопливо возразил Сашка. – Я не против, но только ты очень слабо стараешься. Перед тобой такая дорога в жизни открывается, а в тебе старания не видать… Значит, ты старайся, все примечай.