Голубые ангелы
Шрифт:
Мигель шел довольно долго. Он с интересом разглядывал освещенные магазины, замечал подмигивающих ему женщин, мужчин, иногда попадающихся на пути и в самых благопристойных городах мира; полицейских, которые хмуро смотрели на оживленные толпы народа. Он вдруг пожалел, что не сможет ничего купить. И не потому, что у него не было денег — долларами он был снабжен достаточно. Просто ничего нельзя привозить домой. Ничего, что могло бы выдать тебя и рассказать, где ты был и когда. Это была одна из главных заповедей «голубых», и
На пути выросло монументальное здание. Похоже, церковь. Гонсалес с интересом разглядывал архитектуру здания. Он не знал, что это была знаменитая церковь Грейс-черч. Для него это была лишь частица Нью-Йорка. Неизвестного, чуточку страшного, но всегда волнующего города.
Поколебавшись немного, он решил войти. Церковь была почти пуста. Лишь несколько человек в темных одеждах быстро прошагали мимо него. Глядя на лики святых, Гонсалес вдруг отчетливо понял, кого напоминал ему Луиджи. У Минелли было худое, вытянутое лицо с ввалившимися скулами. Как у святого, подумал Мигель.
В церкви было сравнительно тихо, и Мигель решил присесть на несколько минут. У алтаря появился какой-то человек. Очевидно, священник. Не спеша, чуть шаркая, он подошел к Гонсалесу.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил он по-английски.
— Нет, святой отец, я просто зашел на минуту. — Мигель постарался выговорить эту фразу как можно четче.
— Вы иностранец? — почти утвердительно спросил священник.
— Да, — ответил, чуть помедлив, Гонсалес, — а что, у меня сильный акцент?
Священник улыбнулся.
— Я закончил Оксфорд в Англии и довольно неплохо разбираюсь в тонкостях английского языка.
— А теперь вы священнослужитель? — удивился Мигель.
— Это очень странно?
— Необычно, святой отец.
Священник улыбнулся еще шире.
— В наш век много необычного. Я думал, что люди уже перестали удивляться.
Гонсалес с интересом взглянул на своего собеседника. Худое, аскетическое лицо, почти без морщин, большие, глубоко посаженные глаза, какие-то грустные и веселые одновременно, узкий тонкий подбородок над острым выпирающим кадыком и правильные, даже красивые черты лица. Лет шестьдесят, не меньше, подумал Мигель.
— Люди будут удивляться всегда, святой отец, — возразил он, — на этом держится мир.
— Это прекрасно. Прекрасно, что вы так сказали. Если вы сами в это верите.
— А что нам еще остается делать? — вдруг улыбнулся и Мигель.
— Да, конечно. Нужно всегда во что-то верить. Простите меня за нескромный вопрос, но вы сами веруете в господа нашего?
Гонсалес задумался. Он искал подходящие слова для того, чтобы не обидеть старика.
— Значит, не веруете, — вздохнул священник, правильно истолковывая его молчание, — вот и вы тоже.
Он присел на скамью рядом с Мигелем и, достав платок, вытер лоб. А ему, пожалуй, все семьдесят, подумал Гонсалес и взглянул
Сегодняшний день в его распоряжении. Времени у него было достаточно.
— А вы сами веруете? — вдруг непонятно почему спросил он. — Вы же учились в Оксфорде. Неужели действительно веруете?
— Да, — с неожиданной твердостью сказал священник, — да. Верую в господа нашего. Верую в его силу, в его разум, в его благость.
— А в человеческий разум не веруете?
— Человеческий разум… — священник замолчал. — Человек слаб. И помыслами, и духом. Ему нужно утешение, божье слово и, может быть, прощение.
— Прощение… — Мигель вспомнил Луиджи, — прощение… Не всякий человек достоин прощения. Есть такие, которые лишь похожи на людей. Только похожи. Их надо истреблять, как бешеных зверей.
Священник грустно покачал головой.
— Надо смиренно нести обиды свои…
— И подставлять щеку под удар, — докончил Мигель. — Нет, святой отец, божий суд не всегда находит обидчика. Человеческий суд вернее.
— Значит, ты присвоил себе права бога? И ты будешь решать, кто виновен, а кто нет?
— Не я, не я один, — поправился Мигель, — в конце концов, вы же не отрицаете государственные органы, суд, полицию. Вон там, у входа, я видел двух полицейских. Если в церковь залезет вор, вы ведь не будете ждать суда божьего, вы закричите и позовете полицейских. А они передадут воришку в суд. И он накажет вора, посадит его в тюрьму. Вот и получится, что вы тоже не признаете божий суд, а отдаете свои дела в руки суда человеческого.
Старик грустно покачал головой.
— Вор не боится суда божьего. Его не страшит кара всевышнего. Он заблудший, и его надо спасать. Я помешал бы вору унести имущество церкви, но я никогда не посадил бы его в тюрьму. Только бог вправе решать, кто истинно виноват, а кто нет. Подожди, — сказал он, видя, что Мигель собирается его перебить. — Скажи мне прямо, разве ты не знаешь такого, когда судья, судящий за прелюбодейство, сам прелюбодей? Или не было случаев, когда вор, сидящий в судейской мантии, судил другого вора? Так как же эти люди, грешные делами своими и помыслами, могли судить других, столь же грешных людей? Какое они имели право? И кто дал им его?
— Святой отец, вы революционер, вы отрицаете систему государственности, — с улыбкой сказал Гонсалес.
— Нет. Я только отрицаю суд человеческий, ибо только господь в благости своей может решать, кто истинно виновен, а кто нет.
— Святой отец, скажите мне: если у вас убьют брата и вы узнаете, кто это сделал, что вы сделаете с таким человеком?
Старик помолчал.
— Я не буду ему мстить. Ибо творил зло он, не ведая, что губит душу свою. А в Святом писании сказано: да возлюбите вы врагов своих. Я не смог бы его судить. Может быть, я не простил бы ему, но судить… нет, для этого я слишком слаб.