Голубые дали Азии (Записки всадника)
Шрифт:
Я уже близко видел толстые, подбитые гвоздями подметки сапог моего американца, но сделал движение, пытаясь поймать кинжал, мой сапог соскользнул с бугорка, на какой опирался, и я стал медленно сползать в пропасть...
Мысли завертелись вихрем: "Неужели конец?.. Еще пара метров, и я свалюсь в пропасть!.." Бросив взгляд искоса вправо, я увидел глубоко внизу Михаила и наших коней, маленьких, как муравьи... Но тут я почувствовал, что нога оперлась о небольшой бугорок, и перестал соскальзывать вниз.
Взглянув влево, я не поверил глазам своим: из-за грани скалы
С отчаянной энергией дополз я до вершины горы, и там мы с Эльсворсом пожали друг другу руки.
На каменной площадке вершины горы Хентингтон нашел остатки какой-то постройки и зарисовал их.
Обратно мы спустились иным путем, по обломкам скал.
В персидском селении, где нас ожидал караван, жители рассказывали о таинственной фигуре, схватившей выпавший кинжал.
"Это полусумасшедший Мамед-Али, ставший дервишем после того, как при сильном землетрясении его жена и дети провалились в разверзшуюся землю. Он живет на Кяфир-Кале, умеет туда пробираться по одному ему известной тропе над пропастью..."
О рискованном подъеме на Кяфир-Калу и своих переживаниях я написал уже в советское время рассказ "Демон Горы".
От Кяфир-Калы наша экспедиция быстро и без приключений достигла русской границы и 1 марта была в Асхабаде.
Хентингтон вернулся в Америку не задерживаясь.
В Асхабаде по итогам экспедиции я написал подробный отчет, представив его начальнику области, а тот переслал его в штаб Туркестанского военного округа, оттуда отчет направили в Военное министерство.
Четвертый месяц шла русско-японская война, и я вскоре выехал в Петербург, чтобы добиться назначения в Маньчжурию, на фронт, военным корреспондентом.
Так же, как Хентингтон, я вел дневники и делал зарисовки в пути, фотографировал, но почти все записи об этой экспедиции, как и о других поездках по Средней Азии, погибли в огне войн и революций.
Остались немногие заметки, очерки, рассказы, напечатанные в петербургской и асхабадской прессе тех лет, фотографии, рапорты в архивах Ашхабада и Ташкента, да в советское время я написал несколько рассказов, в основу каких легли воспоминания о моих путешествиях по Средней Азии начала нашего века.
10. КЛАДОВАЯ ВПЕЧАТЛЕНИЙ
За этот свой первый период службы в Средней Азии я много раз отправлялся в поездки и путешествия по пустыням и горам, кочевьям, поселкам и городам.
Трижды я посетил Ташкент, будучи членом "Саранчового комитета", изучая методы борьбы с саранчой и договариваясь в Туркестанском губернаторстве о приобретении французских конных аппаратов Вермореля (своих, русских, аппаратов тогда не было) для уничтожения "кобылки".
На обратном пути из Ташкента побывал я в Ферганской долине и в столице Бухарского эмирата.
Для "Саранчового комитета" я составил программу действий и проехал по прикопетдагской полосе в поисках участков, где притаились личинки саранчи, а затем руководил
Я сопровождал Суботича в его поездке на полуостров Мангышлак и в некоторых других инспекциях, а позже посетил Северную Персию уже как член "Сельскохозяйственного комитета" - для ознакомления с экономическим и продовольственным положением населения в соседних с нами персидских провинциях. Там, как и в Закаспии, часто свирепствовал голод, бывали засухи, неурожаи, и все растущее пожирала саранча.
Несколько продолжительных поездок верхом вдвоем с туркменом-переводчиком были у меня по восточным землям, аулам и поселкам Асхабадского уезда для выяснения положения и нужд туркменского населения в землепользовании, распределении воды, народном образовании, в необходимости продовольственной помощи.
Тогда же напечатал я несколько очерков и статей в местных газетах на актуальные темы: "О мерах сближения населения Туркестанского края с русскими", "О ташкентских русско-туземных школах", "О вражде туркменских племен из-за нехватки земли и воды", о нашествиях саранчи и борьбе с нею, о своих поездках по Закаспию, наблюдениях жизни туркмен.
Помня наставления своего отца и учителя о том, что "детям принадлежит будущее", куда бы меня ни забрасывала судьба, я не оставлял без внимания детей, заглядывал в школы, если встречал их на своем пути.
А так как тогда не было школ для туркменских детей (в лучшем случае дети богатых и знатных родителей-туркмен учились грамоте и счету по корану и шариату в мусульманских духовных школах у мулл, ишанов, табибов и прочих местных мракобесов), я думал о том, как организовать школы для всего туркменского народа, пытался это сделать.
Посещая туркменские кочевья, я обычно собирал туркмен на сходы, где выслушивал и записывал их жалобы и пожелания для доклада начальнику области.
Здесь, в Туркмении, как и прежде в России, в период своего "хождения по Руси", меня особенно волновала неграмотность коренного населения, отсутствие школ. В одном из рапортов осени 1903 года я написал от имени туркмен кочевий, где побывал:
"Аул Безмеин: мы очень просим, чтобы правительство помогло нам и открыло школу, где бы наши дети учились разным ремеслам..."
"Аул Геокча: мы очень желаем, чтобы наши дети учились в какой-нибудь школе русскому и мусульманскому письму..."
"Аул Кипчак: кипчакцы желают, чтобы их дети учились разным ремеслам... теперь умеют читать и писать по-туркменски только 5 - 10 мальчиков из 100..."
"Аул Янкала: просим построить в ауле... школу, хотя бы самую простую. Наши дети ничему не учатся, растут дикарями..."
На этот рапорт начальник области наложил резолюцию: "Вот это - дело! Нужно обсудить".
Впоследствии, в январе 1904 года, когда я был в Персии, на заседании областного "Сельскохозяйственного комитета" присутствовавшие старшины поименованных в рапорте аулов "...заявили, что их общества подобных ходатайств не возбуждали...", однако они высказались в поддержку желательности устройства школ в аулах.