Голубые луга
Шрифт:
Смеркалось.
Снег голубел, как скворчиное яичко.
Федя сел на корточки, долго, осторожно опускал ладонь, чтоб и коснуться пороши, и не потревожить. Ему было жалко наступать на прекрасный, на голубой первый снег.
Поднялся на крыльцо, долго смотрел в белое пространство.
Теперь на земле потишало. Даже липовая аллея не была огромной и черной. Она отдалилась. Белесая дымка стояла меж дерев. А на сучьях, на каждой ветке, на каждом прутике лежал снег.
Федя закрыл глаза, стоял, ждал. И на его лицо опустилась снежинка. Снег уже не шел, но она взялась откуда-то, зацепилась за ресничку, и Федя все боялся передохнуть: как
Так и стоял он, пока снежинка не растаяла.
Всю неделю творилось тихое колдовство. С понедельника до понедельника. Снег не летел и не валил, витал в неподвижном воздухе. Поглядишь — в голове и поплыло.
По дороге в школу Федя ловил ртом снежинки. Они были мохнатые, вкусные.
Но уже на втором уроке промерзшее стекло порозовело, скользнули неясные тени слипшихся последних снежинок, и вдруг алое полымя махнуло по стеклу снизу вверх, словно досадливо сбросили покрывало. Синий огонь так и зазвенел на листьях ледяных кактусов.
— Тебя! — толкала Лилька Федю под партой.
Федя вскочил.
— О чем мы говорили, Страшнов? — спросила Клавдия Алексеевна.
Опустил голову. Сейчас будет нотация, в дневник напишут…
— Ребята, а ведь мы Федю должны не поругать — похвалить, — услышал он нежданное-негаданное. — Вы посмотрите только, какой сад расцвел на наших окнах!
— Зимний сад! — уточнила Лилька.
— Вот что, — сказала Клавдия Алексеевна. — Давайте тихонечко посидим и посмотрим на узоры. Пока солнышко. Дома-то многим и некогда, небось, без дела на окна смотреть… По русскому одно будет задание — написать стихи о зиме. У кого получится — хорошо. У кого не получится — что же делать? Но попробовать все должны.
— А можно сейчас?! — загорелся Федя.
— Пожалуйста.
Ребята смотрели на окно. Яшка положил голову на руки, прикрыл глаза.
Мартынов, прикусив нижнюю губу, исподлобья взглядывал на окно, на Федю, скрипящего пером на весь класс, на учительницу. Открыл чистую тетрадь, встряхнул самописку, но писать не стал.
— Все! Готово! — сказал Федя.
— Пушкин! — хмыкнул Мартынов.
Клавдия Алексеевна удивилась, взяла тетрадь.
— Буквы-то как скачут, словно зайцы! — ребята засмеялись, Федя запылал. — О! Да ты молодец! Выйди к столу и прочитай.
Федя вышел к столу учительницы и торжественно, не боясь ухмылки Мартынова, прочитал.
А снег летит — и все летит. И вся земля летит. Снега искрят, Поля горят. Огонь в печах горит. Скребется мышь, Мороз трещит, Полено мокрое пищит, И на крыльце, тиха, как кот, Метель гнездо из вьюги вьет.Клавдия Алексеевна положила руки на Федины плечи.
— Молодец! Придешь домой, скажи маме: «Молодец я у тебя!» Пусть мама порадуется.
Но после школы Федя домой не пошел. Улизнул от товарищей и остался один. Ему давно не было так хорошо.
По сугробам пролез к реке, сел в снег под кустом лозы, затаился, чтоб стать частицей зимы, чтоб она не отвела ему глаза, пряча свои тайны.
Ветер, перебирая застывшие прутики, посвистывал, словно не умеючи, дул, как малый ребенок в глиняную птичку.
Федя вдруг почувствовал — ветер-то не холодный, весенний. Зимы было еще ой-е-ей! — только начиналась. Видно, через ледовитые белые заслоны прорвался красный партизан, чтоб сказать всем, ожидающим весну: мы придем.
— Приходи! — шепнул Федя весне одними губами, без звука, чтоб зимы не обидеть.
Домой вернулся мокрый от лопухов ушанки до носков.
Его отругали и послали на печь отогреваться.
Федя лежал, вдыхая запах горячих кирпичей, сухой глины, хлебных крошек. Дремалось.
— Мама, — сказал он. — Я сочинил стихи. Ты хочешь послушать?
— Я слушаю, — откликнулась мама.
А снег летит — и все летит. И вся земля летит…Он договаривал слова с трудом, сквозь сон, и сквозь сон слышал, как мама гладит его по голове, и улыбался.
…И вечер удался. Заскрипел снег под санями. Запахло лошадью. Приехал Митрофан Митрофаныч. Он привез мешок пшеницы и мешок отрубей. Привез валенки: маме, Феде, Феликсу. Привез заднюю поросячью ногу и печенку.
Печенку жарили. Все были добрые. Федя читал стихи. Митрофан Митрофаныч прослезился.
Одно мучило Федю: Милке подарков не было. Она уже успела поплакать, сидела за столом набычась, показывала Феликсу и Феде язык, но потом попробовала печенки и немножко развеселилась, провела в сковороде границу и сказала: «Чур, мое!»
Митрофан Митрофаныч ночевать не остался, но на лисенка пошел поглядеть. Лисенок жил теперь под крыльцом, во дворе. Здесь настелили соломы. Было тепло.
— Ну, мать, — сказал отец, проводив ночного гостя, — теперь с хлебом. До весны хватит… А вы, ребятишки, готовьтесь к путешествию. В воскресенье едем к Митрофану Митрофанычу в гости.
Глава одиннадцатая
По наезженной дороге сани легки, лошадь потому бежит, что бежится. В санках тесно, но тепло, весело. Отец на облучке, мама и тетя Люся, завернувшись в тулуп, на сиденье, в ногах у них Федя, Феликс и Милка. По самую шею в сене, задавленные старой медвежьей шкурой.
О санки! Если ни о чем не думать, услышишь легкий посвист счастливо отжитых секунд…
Поглядеть на ездоков сбегаются сугробы, кусты, деревья. Деревья обступают, как хоровод: «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай». Приподскочат на цыпочки, углядят и тотчас и отпрянут, закружатся, уплывая. А добежав до своего места, и замрут, прижмутся друг к дружке — сироты сиротами, заглядятся, заглядятся вослед. И вот уже позади синё и все — даль: ни деревьев, ни сугробов, ни деревень. Одна неведомая, хоть ты сам только что оттуда, синяя даль. А ты все вперед, все мчишься. Сани с ухаба на ухаб лётом, ныряет небо, земля поворачивается, поворачивается, а все на месте, но видно, что она круглая.