«Голубые Орхидеи»

Аромат «Фэнди», масла для ванны, чувственно пропитывал воздух. Грациозным движением Валентина Ледерер нанесла мыльную пену на свое красивое тело, которое еще совсем недавно украшало журнал «Спортивный иллюстратор», рекламируя купальные костюмы.

Из окна ванной она видела Центральный парк, а за ним — ожерелье небоскребов, неясно вырисовывающихся в сумерках под дождем; все больше огоньков вспыхивало в

Дождь. Она взглянула на массивные серебряные часы.

4.45!

Проклятье… Валентина быстро вышла из ванны. Душистые потоки воды стекали с ее тела. Схватив одно из махровых полотенец, она энергично растерла кожу и побежала в гардеробную.

В огромном помещении одежда размещалась в соответствии с назначением. Вечерние платья — водоворот шифона, шелка, органзы и ламэ. Костюмы, повседневная одежда, джинсы. Встроенные ящики для шелкового белья и стенка для туфель, сумочек и аксессуаров. Трехстворчатое зеркало на дверях отразило ее длинные, прекрасной формы ноги танцовщицы, округлую грудь, не знавшую силикона, пушок черного шелка в низу живота.

Валентина, торопясь, натянула первые попавшиеся трусики и чулки с кружевным верхом. Сексуально. Она ощущала нервное возбуждение. Даже теплая ванна не помогла избавиться от предпремьерного напряжения. Это был ее вечер. Она упала на каменное дно, но сейчас поднималась наверх и молилась, чтобы после сегодняшнего вечера пресса никогда больше не могла разнести ее.

«Не буду возиться с косметикой», — решила она, схватив белый кожаный комбинезон от Боба Марли, который скользнул по ней как по маслу, и плотно обтянул бедра. «Шер с округлостями» — называли ее. Она улыбнулась, сравнение ей нравилось. Она любила необычную одежду, ей приятно было выглядеть соблазнительной и ослепительной.

А теперь… волосы! Валентина поспешно вытащила шпильки, и черные вьющиеся волны рассыпались по плечам. Все еще влажные, кудри были тугими и упругими.

Уже нет времени причесывать их. Это сделают в театре…

Она пронеслась по квартире, подхватив сумочку, и задержалась, чтобы зайти в детскую, где няня укладывала годовалую Кристу. У ребенка были черные как смоль волосы Валентины, ее же зеленые глаза и невероятно прозрачная светлая кожа.

— Я ухожу, миссис Дэвис. Пожелайте мне удачи, — сказала она, склонясь, чтобы поцеловать Кристу, и вдыхая нежный аромат детского шампуня. — Детка, я люблю тебя, — прошептала она. — Я так люблю тебя.

Малышка сонно поморщилась.

— Желаю успеха, мисс Ледерер, — сказала няня, — большого успеха.

— Спасибо, миссис Дэвис.

С трудом оторвавшись от ребенка, Валентина поспешила вниз к большому шкафу, где висели пальто, открыла его, сдернула с вешалки манто из соболя и накинула его на плечи. У двери помедлила перед старой фотографией, висевшей на стене. Сделанная в пятидесятых годах, она изображала грациозную балерину с темными печальными глазами и волосами, блестящими, как черное дерево.

— Мама, — прошептала Валентина и секунду помедлила, чтобы прикоснуться к стеклу. — Я сделаю это. Сделаю ради тебя и Кита. Обещаю тебе!

Выйдя из лифта, Валентина бегом пересекла вестибюль, экстравагантное манто развевалось за ее спиной. Сэмми, привратник, увидел ее и уже подавал знак Ньюту Хоффману,

Дождь все еще лил, когда Сэмми, прикрывая ее огромным зонтом, посадил Валентину в белый лимузин.

— Не беспокойтесь, мисс Ледерер, — Ньют улыбнулся в зеркало, когда они попали в транспортную пробку между Шестьдесят пятой и Шестьдесят шестой улицами. За пять лет он изучил ее настроения. — Как только мы доберемся до Южной части Центрального парка, я срежу угол. Мы приедем вовремя, никаких проблем.

— Спасибо, Ньют. Проклятье… Я вся на нервах. Но как только попаду в театр, все будет в порядке.

— Конечно, мисс Ледерер!

Ее исполнение? Да. За месяцы репетиций и во время пробы в Бостоне она отполировала его до совершенства, но все же не могла избавиться от дурных предчувствий, словно должно было случиться что-то непредвиденное.

«Пожалуйста, — безмолвно шептала молитву Валентина, — пусть все странные происшествия, которые так меня беспокоят, окажутся только плодом воображения… Пусть они окажутся всего лишь совпадениями. Все должно быть замечательно».

— Боже, — вздохнула она, ощущая знакомый приступ боли в спине. Все это пронеслось перед ней, как будто черно-белый фильм, но она не могла понять смысла происходящего.

Пьетро Мадзини, режиссер… синяки на его шее, тщательно прикрытые аскотским [1] галстуком.

Беттина, их одержимый хореограф, внезапно исчезнувшая три недели назад.

И Джина Джоунз, заурядная танцовщица кордебалета, сначала уволенная из шоу, затем восстановленная. Почему?

Откинувшись назад, Валентина сосредоточилась на дыхании. Вдох, выдох, спокойно и медленно, без напряжения. По пути в театр она создаст свой собственный маленький островок спокойствия. Ей необходимо расслабиться. Киту нужен успех так же, как и ей, и она отчаянно хочет успеха для него. Ее жених вложил все, что имел, в эту постановку, и, если она провалится, он может разориться — просто вылететь в трубу. Предоставив работе идти своим ходом, он тогда ухаживал за своей умирающей женой. Валентина хотела, чтобы постановка долго шла на Бродвее. Это лучший подарок, который она могла ему сделать.

Шелковый малиновый комбидрес едва прикрывал ее прекрасной формы ягодицы, блестящие темно-рыжие волосы струились по плечам. Орхидея Ледерер металась по своей фешенебельной квартире из гостиной в спальню, затем к большому стенному шкафу, беспокойно перебирая россыпь душистого белья, одежды, газет и сверстанные варианты ее переработанного сценария. Вся квартира пропиталась запахом духов «Эскада» и таила в себе возбуждающую ауру мускуса.

Черт бы ее побрал, эту брошку для Валентины. Куда она ее засунула? Брошь символизировала просьбу о прощении во имя всего святого и свидетельствовала о целой жизни, полной любви, ненависти, сожалений. Она устала, так устала за семь лет разлада между ними, от мертвой пустоты своего существования, которую можно было заполнить только любовью Валентины.