Голубые рельсы
Шрифт:
Когда Дмитрий закончил, Каштан, стоявший под трибуной, не выдержал и окликнул:
— Дима!..
Командиру отряда надо бы стоять на трибуне до конца митинга, но Дмитрий пригнулся и спрыгнул на землю. Они обнялись.
— Вымахал, черт, не узнать!.. Как в институте дела?
— Порядок. И ты изменился сильно… Кем к нам?
— Парторгом.
Каштан смутился. Ему стало неловко, что он окликнул Дмитрия, как мальчишку. Дмитрий, однако, не находил в этом ничего неудобного. Ткнув кулаком бригадира, обиженно спросил:
— Что ж ни одного толкового письмеца не кинул?
— Да
Было у Каштана для такого письма время, не раз в мыслях писал его. Но не написал и не отправил: знал, что за должность у Дмитрия в Москве, понимал, как он занят.
— Мой товарищ, — представил Эрнеста Каштан.
Дмитрий и Эрнест не знали друг друга: Аршавский приехал на Березовую — Сыть, когда Янаков был уже в Москве.
Они пожали друг другу руки.
— Кто такая? Прослушал, — спросил Дмитрия Каштан, глядя на выступавшую девушку с энергичным взглядом и рассыпанными по плечам соломенными волосами, туго схваченными на затылке красной шелковой лентой.
— Любаша, наш комиссар, — ответил Дмитрий. — Перед отъездом диплом педагогического вуза получила. В школе рабочей молодежи математику преподавать будет… Что, хороша?
— Краля, что и говорить, — признался Каштан. — Да не с лица, однако, воду пить. Так у нас на деревне говорят.
— Красива, — подтвердил Эрнест. — Прямо-таки античная, классическая красота…
— Вдобавок умна. Довольно редкое сочетание, — улыбнулся Дмитрий. — Но предупреждаю сразу: с шурами-мурами к ней лучше не подступайтесь. Укусить может.
— Небось царевича своего на западе оставила, — предположил Каштан. — Разве такие в девках засиживаются?.. Ну, будет. Ровно кумушки разошлись, язык-то без костей.
Люба заверила начальника управления, что ни один боец Всесоюзного отряда не уедет, пока не будет построен БАМ…
Потом неожиданно кратко выступил Гроза.
— Магистраль наша, дорогая ты моя комиссарша, будет строиться не год и не два, а больше десяти лет, — обращаясь как бы к одной Любе, сказал он. — Так что твоего заверения не надо: не каждого хватит на такой срок. Устанете вы — вас подменят другие. А вот если Всесоюзный отряд в полном составе в Ардек через пару лет придет, «серебряные рельсы» там уложит, — честь вам и хвала. Тогда считайте, что долг свой комсомольский сполна отдали… — Иннокентий Кузьмич помолчал, окинул взглядом четкую колонну и заключил: — Добро пожаловать, ребята, спасибо за помощь вашу.
— Ну, не чудо ли старикан? — сказал Дмитрий Каштану и Эрнесту. — «Добро пожаловать» — все! Зачем говорить, когда и так все ясно?.. Как-то в старой кинохронике видел выступление Калинина перед строителями. Взошел на трибуну и сказал единственное слово: «Нажмем!» — а прозвучало оно сильнее самой пламенной речи…
С вещами колонна тронулась к зеленым вагончикам, что притулились в таежном коридоре. На вагонных окнах играли солнечные зайчики.
Люба вдруг забежала вперед, легко вскочила на пень и энергично подняла руку.
— Товарищи! — крикнула она. — Оказывается, наша улица еще не имеет названия. Прежде чем войти в нее, давайте придумаем название.
Галдеж, шум…
— Крещатик! — закричали украинцы.
— Ташкентская! — закричали
— Рижская!
— Фрунзенская!
На пень — импровизированную трибуну — вскочил разбитной парень, из-под ворота зеленой форменной куртки у него выглядывал треугольник тельняшки. Лицо у парня было хитроватое, продувное.
— Вы просто меня удивляете, граждане и гражданочки! — с чувством сказал он. — За что идет спор?.. На минуту забудьте свои национальные чувства, и вы вспомните, что есть на Черном море город Одесса, а в городе том имеется улица с неповторимым названием, волнующим сердце и слух, как музыка великих композиторов, — Дерибасовская. Даешь название нашей улице — Дерибасовская!! — громко заключил одессит и для пущей убедительности ударил себя кулаком в грудь.
Захохотали.
— С таким же успехом, — едва справившись со смехом, сказала Люба, — я могу требовать название моей любимой улицы — московской улицы Горького. Не то, не то… — Она недолго молчала. — Мое предложение: назвать нашу улицу именем Павла Корчагина.
Согласились. Дмитрий сказал, что Дивный через несколько лет превратится в узловую железнодорожную станцию, в солидный город, поэтому улицу такого парня, как Павка Корчагин, можно назвать проспектом. Бойцы согласились и с этим.
Через считанные минуты к стволу лиственницы прибили указатель, нацеленный на вагончики, с надписью красной краской: «Проспект ПАВЛА КОРЧАГИНА».
Устраивались весело, расхваливали удобные вагончики. Дмитрию, как начальству, по распоряжению Грозы выделили отдельный вагончик в центре проспекта Павла Корчагина (большому начальству отдельная квартира необходима: работать приходится и вечерами).
Не успел он поставить вещи и осмотреться в своем новом жилище, дверь распахнулась, и в вагончик, чуть не сбив с ног стоявших на пороге Каштана и Эрнеста (они провожали Дмитрия), вломилась Екатерина, жена машиниста тепловоза Михаила Чухнова, женщина могучего сложения. В Дивном она прославилась как баба крикливая и вздорная, обладающая мертвой хваткой, с ней опасалось связываться даже начальство.
— Хто тут, я звиняюсь, новым парторгом будет? Вы? — упершись руками в бока, спросила она Дмитрия.
— Я, — ответил Дмитрий. — Вы присаживайтесь. Что случилось?
— И что ж это получается?! — поведя мощными плечами, крикнула Чухнова. — Я, мать двоих детей, маюсь в дырявом вагончике, а другие не успели приехать — и в такие хоромы?! Прохиндеи вы все, глаза ваши… — И здесь Чухнова сказала такое, что Дмитрий зарделся, как девица.
— Вы садитесь, садитесь, — сконфуженно предложил он. — Ваша семья, как я понимаю, нуждается в улучшении жилищных условий. В списке вы состоите?
Но от Чухновой ничего толком нельзя было добиться: она вела себя, как обманутая рыночная торговка.
— Да помолчи же ты, Екатерина! — не выдержав, сипло гаркнул на нее Каштан. — Имей совесть, человек только с дороги, в хату не успел зайти. — И к Дмитрию: — В списках она состоит, как и другие. Вот только впереди всех хочет оказаться, глоткой своей луженой взять.
— Рыжая ты образина!.. — незамедлительно загремела Чухнова.
— Ваня не рыжий, а каштановый, — поправил ее Эрнест.