Голубые рельсы
Шрифт:
С берега тотчас понеслись панические крики. Через считанные секунды помост опустел, лишь виднелся рядок цинковых тазиков с белыми шапками чистого белья, да на воде, уносимые течением, распластались лифы и трусики.
Каштан мешком свалился в реку и из последних сил поплыл к берегу. Потом память напрочь отказала ему. Не помнил даже, как переваливался на помост. То, что произошло дальше, узнал из рассказов лишь на следующее утро. Девчата с воплями ворвались в Дивный. «Там чудище по воде плывет! По-собачьи лает! На нас бросилось!..» Парни прихватили ружья, фонари и побежали к берегу. И погиб бы Каштан
Пришел в себя Каштан в теплом вагончике, на кровати, под дюжиной одеял. Состояние было скверное: тряс озноб, по всему телу разлилась страшная слабость, пальцем не пошевелить. Над ним склонились двое: доктор Дивного и человек в аэрофлотской форме.
— Что случилось? — спросил пилот. — Где вертолет, наши ребята?
— Не нашли, значит. Ясно… — сипло, простуженно ответил Каштан. — В куртке, в нагрудном кармане, карта местности лежит.
Бойцы на носилках отнесли Каштана в вертолет. Через двадцать минут — всего через двадцать минут! — вертолет приземлился на месте катастрофы «МИ-4». Все как четыре дня назад: покореженная машина, похожая на гигантского рака, самодельная брезентовая палатка.
Бортмеханик и штурман, оборванные, исхудавшие, ковыляли к приземлившемуся вертолету. Из палатки выглядывал Седой, придерживая рукою полог. «Живы! Слава богу…» — облегченно вздохнул Каштан. Он глядел в иллюминатор, вылезти из машины не хватало сил.
Парни из экипажа осторожно занесли Седого в багажное отделение, положили его на скомканный брезент рядом с Каштаном. От напряжения, боли, лоб Седого покрылся испариной. Он посмотрел на Каштана и молча стиснул его руку.
…В больнице районного города Каштан пролежал всего несколько дней. Молодой, крепкий организм быстро справился со свирепой простудой, рана на ноге зажила. Он попросил лечащего врача выписать его. Врач и слышать об этом не хотела. Как он понял, его собирались продержать здесь не меньше месяца.
На пятый день бригадира навестил Дмитрий Янаков. Он принес Каштану две сумки фруктов, компот, соки. В больницу Каштана в спешке отправили в рваном на коленках тренировочном костюме и кедах. Дмитрий догадался захватить из вагончика его костюм, сорочку, обувь.
Каштан неслыханно обрадовался приходу товарища, гостинцам, особенно своей одежде и ботинкам. Он попросил Дмитрия подождать его в больничном дворе. Затем роздал соседям по палате фрукты, компот, соки, сочинил благодарственное письмо лечащему врачу, потом, озираясь в коридоре, вошел со «шмотками» в туалет. И совершил побег через окно.
К вечеру Каштан и Дмитрий были в своем городе — Дивном.
X
Сегодня в новом просторном клубе давали концерт участники художественной самодеятельности стройки. После знаменитых вокально-инструментальных ансамблей, известных артистов эстрады, театра, кино, приезжавших с концертами в Дивный, такое выступление было рискованным. Но, вопреки опасениям участников самодеятельности, народ пришел. Клуб едва вместил всех желающих: строителям любопытно было посмотреть на собственных артистов.
Затеяла
Дагестанцы, все маленькие, стройные, с узкими усиками и горящими глазами, блестя превосходными зубами, танцевали темпераментную лезгинку. Украинцы показали гопака и спели нежную, тягучую «Червону руту». Без аккомпанемента, на бис, исполнил свою народную песню мужской хор грузин — слухом они обладали идеальным.
Не обошлось без казусов. Чтец, мехколонновский бульдозерист, из «старичков», вдруг забыл текст, почесал затылок, пожаловался в зал: «В этом месте, ребята, всю дорогу буксует!», но под общий хохот все-таки закончил чтение. Молоденький помощник машиниста, певец, дал петуха и, сконфуженный, убежал за кулисы. Трио доморощенных гитаристов фальшивило ужасно. Но ребята старались, и все им дружно аплодировали. Певцу на стареньком клубном пианино аккомпанировал Дмитрий Янаков.
— Выступает Любовь Грановская из Всесоюзного отряда! — объявил очередной номер конферансье, светловолосый эстонец Ян.
Каштан удивленно посмотрел на Эрнеста. Эрнест ответил товарищу таким же взглядом. Люба, деятельный комиссар отряда, крутого, не девичьего нрава которой побаивались даже парни, — и вдруг…
Каштан не узнал ее в первое мгновение. На ней был не строгий костюм, в котором она обычно ходила на работу, а длинное, блестящее, как у настоящих актрис, платье, модная прическа, взрослившая ее, глаза отчего-то не серые, а необычные, синие с поволокой. Или они подведены, или просто показались такими Каштану…
Она хорошо читала Маяковского, резко жестикулируя, огрубляя голос.
— Так и знал, что она Маяковского будет читать, — сказал Эрнест Каштану. — Ей это подходит. В ее характере.
Каштан почему-то тоже думал так.
Закончив чтение, Люба помолчала, опустив голову. Потом объявила:
— Сергей Есенин. «Письмо к матери».
— Рискованно, — прошептал Эрнест.
Теперь она была совершенно другая — тоскливомечтательная и нежная.
— Справилась. Молодец! — облегченно сказал Каштан, когда прозвучала последняя фраза.
— Хорошо, — согласился Эрнест. — Но Есенина от нее я не ожидал…
Расходились поздно. Эрнест что-то спросил, но Каштан почему-то не ответил и шел будто немножко пьяный. Из этого состояния Каштана вывел голос Дмитрия:
— Ваня, Эрнест, подождите!
Каштан оглянулся и хотел убежать: Дмитрий шел с Любой. Но бежать было некуда — они находились в центре ярко освещенного Звездного проспекта, и Каштан испытывал уже не смущение, а страх.
Они подошли, поздоровались. Люба была раскрасневшаяся, счастливая от успеха, с неостывшими, немного шальными глазами. Каштан отвел от нее взгляд. «Сердце-то, сердце, ровно хвост овечий, того и гляди выскочит… Сейчас бы ковшик студеной водицы испить. Да мужик я или баба, в конце концов?!»