«Голубые странички»
Шрифт:
— Не смогу обстругать палку? Да разве это кисть или перо, от которого у меня потом рука болит? Неужели я не смогу держать топора? — Только под самый конец разговора он изложил мне суть своих наблюдений: — Молодым теперь хорошо живется, а вот нам, старикам, — слишком поздно!
2
Три года спустя мы снова встретились; старик потребовал, чтобы мы спрыснули встречу. Он взял меня под руку и повел не под аркаду, где помещалась забегаловка, пользовавшаяся признанием у местных жителей (на каждом курорте у местных жителей есть излюбленное заведение, которое приезжие обходят), а в верхнюю часть рынка, в ресторан пани Н. Усадив меня на веранде, он побежал заказать четвертинку,
Для молодежи мир прошлого ничем не отличается от того мира, в котором она живет. Певцы и танцоры ансамбля «Мазовше» вряд ли могут себе представить, что государство прежде по-иному относилось к танцорам и певцам. Но артисты, воспитанники «Мазовше», — зеленые юнцы, а мой рыбак уже дедушка. Между тем он тоже не представлял себе, что возможен мир с черного хода и мир с парадного; принцип равенства укрепился в нем напрочно. Хотя старые казимежане по-прежнему называют ресторан по имени пани H., самой пани Н. уже нет в Казимеже, а над рестораном висит вывеска: «Дом для приезжих». Председателем городского совета стал бывший кузнец, а весь персонал Дома для приезжих, включая управляющего, составляют люди с «черного хода».
— Вы задумались, — отметил рыбак.
— Есть о чем, — сказал я.
— Ой, есть, — подтвердил он.
Ленивые художники, довоенные завсегдатаи Казимежа, глядя на нерасторопный персонал Дома для приезжих, да и на кое-кого из новых постояльцев, видят отразившуюся в них историю перемен последних лет, словно в некоем карманном издании Бальзака. А я по временам вижу эту историю даже отчетливее, чем в больших городах, ибо в малых городишках и радости и горе проявляются ярче, чем в больших городах. Малые городишки — это действительно маленькие, готовые книги. Впрочем, не такие уж маленькие!
1953
Родина
Люди, без памяти влюбленные в Казимеж, жалуются, что о нем слишком редко пишут, что он недостаточно известен; люди, без памяти влюбленные, очень несправедливы. Мало у нас найдется мест, в такой мере прославленных художниками, а художники если уж любят, то сумеют внушить свою любовь и другим. В книжках маленьких и больших в смысле их значения и объема, в бесчисленных картинах художники воспевали Казимеж, несколько поколений живописцев прославили его пейзаж. В последнее время к их хору присоединились научные работники. В течение одного только 1953 года появились три монографии, посвященные городку. Автор самой обширной из них и наиболее научно оснащенной, Гусарский, называет Казимеж «сокровищницей шедевров архитектуры стиля Возрождения и отечественного плотничьего ремесла».
Можно перечислить все подряд красоты Казимежа — Вислу, «живописную, но злую», холмы, с которых открываются величественные виды, овраги с фантастической растительностью, созданные для того, чтобы там сбывались сказки, пейзаж, для которого одни ищут аналогию в городках Южной Франции, другие — в чудесных итальянских городках, а третьи видят в нем чистейшую эманацию польской земли. Можно составить подробный список красот Казимежа, но даже самый обстоятельный список не объяснит, почему городок покоряет сердца людей и почему — что труднее — способен удержать их любовь, ведь сюда возвращаются даже те, которые клянутся, что никогда больше не приедут.
Я думаю, что обаяние Казимежа заключено в чем-то очень простом и вместе с тем очень необычном: пожалуй, нет в нашей стране другой местности, которая так легко возвращает людям поэтический дар, заглохший в повседневных трудах и повседневной бессмысленной суете. Через час после приезда человек смотрит на мир новыми, промытыми глазами, слышит новыми, прочищенными ушами, в нем бьется молодое сердце. В человеке просыпается поэт, который в нем дремлет, живописец, который также в нем дремлет. Казимеж возвращает людям дар поэзии, которым дышит каждая пядь здешней земли. Согретые солнцем сады дурманят
Поэзия — чудеснейший дар человека, как же не любить место, которое пробуждает ее. И любишь здесь сильнее, чем где бы то ни было! Много поколений художников пережили в городке на Висле прекраснейшие свои минуты, за которые они потом благодарили его в картинах, в поэтических строфах; творчество, связанное с Казимежем, — это и есть благодарность за восторг.
С течением времени значение таких мест, как Казимеж, непрерывно возрастает, память о них помогает жить. В трудные минуты они вспоминаются, как мать, и кажется, достаточно снова их увидеть, как исчезнут все заботы. Чудесная тайна, именуемая родиной, живет в таких местах сильнее, чем где бы то ни было.
1958
Вечная память
1
Представ перед Высшим Народным трибуналом, комендант Освенцима, расист и палач Рудольф Гесс спорил только по поводу количества лиц, отправленных им в газовые камеры. Он утверждал, будто сжег не два с половиной миллиона человек, а полтора, настаивая на том, что возможности «освенцимского лагеря все же были ограничены». В беседах с профессором Батавиа и с тюремными надзирателями, бывшими узниками Освенцима (они показывали ему номера, вытатуированные у них на теле), Гесс, так же как и перед судом, доказывал, что не испытывал ненависти к своим жертвам. Он оставил дневник, в котором тоже нет ни слова ненависти к тем, кого он истреблял в газовых камерах. Мы даже находим там страницы, проникнутые симпатией к некоторым из его жертв, сочувственным удивлением и философскими раздумиями по их поводу.
С детства он готовился к духовной карьере. И впоследствии, когда уже стал специалистом по концентрационным лагерям, искренне восхищался нравственной стойкостью членов секты «Свидетели Иеговы». Жена Гесса также уверяла, что никто не умеет заботиться о доме лучше, чем «библейские пчелки», работавшие у нее в качестве домашней прислуги. Одна из «пчелок», служившая у другого эсэсовского офицера в Освенциме, по глазам угадывала все его желания, хотя из принципа отказывалась чистить воинский мундир. Гесс близко познакомился со «свидетелями Иеговы» в самом начале своей карьеры, в Саксенхаузене, когда он еще не допускал и мысли, что количество заключенных может исчисляться пятизначными цифрами. Гесс знал религиозных фанатиков из монастырей, из священных мест в Палестине, Геджасе, Ираке, Армении, католиков и православных, мусульман, шиитов и сунитов, но в Саксенхаузене он столкнулся с явлением, о котором до тех пор не имел понятия. Два крестьянина из секты «Свидетели Иеговы» были приговорены к смертной казни за отказ от службы в армии. «Когда им в тюрьме прочитали приговор, они почувствовали такую безудержную радость, что не могли дождаться исполнения приговора. Они молитвенно складывали руки, восторженно смотрели ввысь и непрерывно повторяли: «уже скоро мы будем у Иеговы, какое счастье, что мы оказались избранниками судьбы!..» С просветленными лицами они встали у деревянной стены, ожидая расстрела!.. Все, видевшие эту смерть, были взволнованы. Она произвела впечатление даже на команду солдат, приводивших приговор в исполнение». Гесс сообщает, что Гиммлер ставил «свидетелей Иеговы» в пример эсэсовцам.
Гесс называет цыган своими любимцами. В 1942 году в Освенцим приехал Гиммлер. Комендант показал ему свой любимый «уголок» лагеря; перенаселенные жилые бараки, больничные бараки, набитые больными, детей, страдающих номой — болезнью, напоминающей проказу, «эти исхудалые тельца детей с большими дырами в щеках, это медленное разложение живого тела». Гиммлер приказал ему «все это» сжечь. Потом в Ораниенбурге цыгане, которые знали Гесса по Освенциму, справлялись у него о своих близких, давно уже отравленных газом.