Гончий бес
Шрифт:
— Вопрос вы слышали, — сказал дядя Миша.
— Ждём ответа! — тявкнул Жерар.
— Он в машинном зале, — прошипел Улугбек. — Заждался вас.
Мы одновременно посмотрели на стальной овал двери. Никаких рукояток, замков, рычагов или штурвалов на нём не обнаружилось. Видимо, управление дверью производи-лось с какого-то пульта.
Далеко не факт, что этот пульт сохранился до сих пор.
— Как туда войти?
— Войти должен червовещатель. — Улугбек с торжеством уставился на меня единственным глазом. — И отпереть изнутри. Если сумеет.
— Ох,
В это время из коридора послышались заводные аккорды рок-н-ролла. А через не-сколько секунд появился Декстер. Он двигался пританцовывающей походкой и «наигрывал» на мече, будто на гитаре.
— Похоже, мистеру снесло крышу, — пробурчал я в сторону. — Вообразил, что он на-стоящий Элвис Пресли.
Декстер начал отплясывать энергичнее и вдруг рявкнул по-русски:
— Прочь с дороги! Все!
— А ты кто такой, мужик, чтоб командовать? — добродушно спросил Конёк-Горбунок.
— Похоже, Король рок-н-ролла собственной персоной, — сообщил Жерар. — Жив всё-таки! Не зря мне всю дорогу казалось, что с Декстером что-то неладно.
— Да хоть Джон Леннон, — прогудел Конёк-Горбунов. — Вали отсюда, стиляга, пока чубчик не подрезали. У меня опыта по этой части богато.
— Да, я Король, — процедил Элвис. — И я очень спешу. Поэтому все вы сейчас умрёте.
— Да ну? — удивился Конёк-Горбунок. — Прямо-таки все до одного?
В следующий момент он возник за спиной Короля и со всего маху долбанул его ку-лаком по макушке. Как гвоздь забил. Элвис изломался в нескольких местах, будто склад-ной метр, и улёгся на пол. Густо, по-колокольному зазвенел выпавший из руки меч. А дядя Миша уже стоял на прежнем месте и дул на ушибленный кулак.
— Опричная Когорта? — потрясённо спросил я.
Он помотал головой.
— Бери выше. Солдат Отчизны.
— Ух, ты! А я думал, это легенда.
— Теперь уже да. Нас осталось-то… раз, два и обчёлся. — Конёк-Горбунок горько усмехнулся. — Ушло наше время. Ваше наступило. Поэтому иди, Паша, и разберись с этой гадиной.
— Будет сделано! — сказал я.
Прикоснулся к стальной двери, повёл по убийственной для комбинатора поверхности рукой. Вбок, вбок, пока дверь не закончилась, и не началась стена.
— Гранит, чувачок, — тявкнул бес. — И чуется мне, такой толстенный, что просто охренеть! Ты уверен, что справишься?
— Да, — сказал я. — Лишь бы внутри саранчи не было…
Годов стоял на четвереньках и, не отводя взгляда от зерцала, мерно раскачивался влево-вправо. Потом крупно задрожал и обратил чёрное, высохшее лицо к Марку.
— Знаешь. Что я. Там видел?
— Нет, — ответил Марк. По-правде говоря, он совсем не хотел этого знать.
— Новую песню, — сказал Годов. — От. И до. И она. Лучше всех. Вообще всех. Но петь её. Нельзя. Никому и никогда. А теперь пойдём. К старику. Горгонию.
Он протянул руку.
— Помоги, друг.
Это простое и честное «друг» растрогало Марка до такой степени, что он опять рас-плакался. Шмыгая носом, Марк подсел, перебросил
Они ушли, а зерцало Макоши так и осталось лежать на замусоренном полу. Из стекла изливался вверх столб ровного света. Свет был золотым и почти осязаемым — словно пронизанный солнцем гречишный мёд, налитый в тонкий цилиндр от пола до потолка.
Внутри меня ждало кое-что похуже саранчи. Много, много хуже. Мой родной папочка.
Не дав единственному сыну досыта насладиться судорогами после транспозиции через гранит, он в мгновение ока сшиб меня на пол. Завернул назад руки и сковал наручниками. Потом схватил за волосы и рывком вздёрнул на ноги.
Зарычав от боли и унижения, я попытался перекинуться в паучка Ананси. Где там! От наручников по телу стремительно потекла слабость, да такая, что я чуть с копыт не сковырнулся.
— Батя, ты чего? — взмолился я.
Он толкнул меня в спину. Я пробежал на заплетающихся ногах несколько шагов и остановился.
— Ждать, — сказал отец незнакомым, мертвенно-глухим голосом. — Молча.
Мне оставалось только покориться.
Мы находились в просторном шестиугольном зале, ярко освещённом ртутными лампами. Пол, потолок и стены были выложены шестиугольными же алюминиевыми плитка-ми. Плитки украшал рельефный ячеистый узор, отчего казалось, что мы — внутри огромного улья, где живут железные пчёлы. Лишь стена, через которую я проник, тускло поблёскивала шлифованным гранитом. Зал был практически пуст. Валялось и стояло несколько стульев на колёсиках, да висели картонные плакаты с изображениями блок-схем компьютерного языка — древнего как шумерские глиняные таблички.
И вдруг всё начало меняться. Свет померк, начал пульсировать, становясь то лиловым, то багровым. Стены заколыхались как листва под ветром. Ячеистый узор на плитках потёк, превращаясь в сложную вязь цифр, геометрических фигур и математических сим-волов. Плакаты покоробились и начали струпьями отваливаться со стен. Возникли звуки — потрескивание, скрежет и тонкий, еле слышный, но очень противный вой. Всё это до от-вращения напоминало случай в подвале под «Серендибом», когда меня пугали ожившие фигуры на коврах — и значит, нужно было ждать появления шефа.
Ожидание не затянулось. Три дальние стены выгнулись внутрь, надулись огромным алюминиевым пузырём и с тихим хлопком лопнули.
Открылась гигантская машина, составленная из десятков тысяч старинных радиодеталей — ламп, катушек, конденсаторов. Пропаянных натуральным золотом плат и золотых же радиаторов охлаждения. Щёлкающих реле и воющих вентиляторов. Самые глубинные внутренности машины заполняла гроздь обледенелых стальных шаров; от них поднимался пар. Оборудование было сосредоточено вверху, на высоте двух метров, и держалось на восьми опорах. Опоры напоминали согнутые в локтях руки. Их сплошь оплетали мускулы толстенных шлангов и сухожилия экранированных свинцом кабелей.