Гонцы весны
Шрифт:
Ледяной холод этих слов и гордый, грозный взгляд, сопровождавший их, были единственной местью, которую позволил себе молодой человек. Гейдек не понял его, но ему стало ясно, что здесь речь шла о чем-то необычном, и он, взяв сверток, произнес:
— Хорошо, я выполню твое поручение.
— Благодарю! — сказал уходя Освальд.
Разговор дальше продолжаться не мог, так как в комнату в сопровождении доктора вошел Эдмунд, пожелавший, чтобы врач навестил его мать, состояние здоровья которой очень его беспокоило.
Мнение доктора относительно обоих пациентов
Прощание Освальда с бароном Гей деком было очень коротким и холодным, зато при расставании до крайности был расстроен Эдмунд. Он очень просил Освальда во что бы то ни стало приехать на свадьбу в Эттерсберг, а сам обещал вскоре приехать в столицу. Освальд слушал его с печальной улыбкой; он знал, что ни того, ни другого не будет — графиня, несомненно, найдет средство удержать сына от обещанного посещения. Еще одно последнее объятие, и экипаж укатил, поднимая клубы пыли.
Возвратившись в замок, Эдмунд почувствовал пустоту от разлуки с другом детства.
Прошло более двух часов после отъезда Освальда, и лишь тогда барон Гейдек отправился к сестре исполнить принятое на себя поручение. Он не торопился, так как при существовавших натянутых отношениях между Освальдом и теткой едва ли можно было предположить, чтобы этот «последний привет» был приятен. Поэтому он сначала решил отложить его до следующего дня, но взгляд и тон Освальда при передаче пакета показались ему такими значительными, что он решил покончить с делом сегодня же. По его желанию графиня выслала камеристку с приказанием никого не пускать, и брат с сестрой долгое время оставались одни.
Бледная и взволнованная графиня сидела на кушетке. Было видно, сколько она выстрадала со вчерашнего вечера и страдала еще теперь, безмолвно выслушивая упреки брата, который с открытым пакетом стоял перед ней.
— Итак, ты действительно не могла расстаться с этим несчастным портретом! — произнес он, правда, пониженным, но очень возбужденным голосом. — Я думал, он уже давно уничтожен. Что за безумие хранить его!
— Не брани меня, Арман! — прерывающимся от слез голосом воскликнула графиня. — Это единственное воспоминание, которое я сохранила. Я получила его с последним приветом, когда он погиб.
— И ради этой сентиментальности ты не боялась навлечь на себя и сына такую страшную опасность? Разве черты лица недостаточно красноречивы? Когда Эдмунд был еще ребенком, сходство не было таким ярким; теперь же, когда он в том же возрасте, в каком был тот, оно прямо поразительно. Ты, знаешь, в чьих руках находился портрет?
— Я знала это со вчерашнего вечера. Боже мой, что после этого может произойти?
— Ничего! — холодно проговорил Гейдек. — Доказательством тому служит возвращение. Освальд слишком опытный юрист, чтобы не смог понять, что простой портрет еще не представляет собой доказательства и что на нем нельзя обосновать никакого обвинения. Несмотря на это,
— Я уничтожу его, — тихо пролепетала графиня.
— Нет, это сделаю я, — возразил брат, тщательно пряча медальон в карман. — Ты опять поддашься романтическим мечтам. Однажды мне уже пришлось спасать тебя от опасности, Констанция, теперь я должен сделать то же самое. Прах погребен несколько лет назад, не дай ему воскреснуть снова, а то он легко может разрушить все счастье в Эттерсберге. Этот несчастный медальон должен исчезнуть сегодня же. Того, что находится в нем, Эдмунд совершенно не должен знать, так же как этого не подозревал твой муж…
Последние слова он произнес невольно повышенным тоном, но вдруг замолчал, так как в ту же минуту открылась дверь соседней комнаты, и на пороге появился Эдмунд.
— Что я не должен знать? — резко и быстро спросил он. Молодой граф не допускал и мысли, что приказ графини никого не принимать относился также и к нему. Чтобы не беспокоить матери, он тихонько прошел через соседнюю комнату. При закрытых дверях и пониженном тоне разговора ему трудно было услышать что-нибудь, кроме последних слов дяди. Об этом говорило и выражение его лица, на котором было написано изумление, но не ужас. Несмотря на это, графиня вздрогнула, и, для того, чтобы заставить ее овладеть собой, потребовалось безмолвное, но многозначительное предупреждение барона, с силой сжавшего ее руку.
— Что я не должен знать? — повторил Эдмунд, подойдя ближе и обращаясь к барону.
— Неужели ты подслушивал нас? — спросил тот, чувствуя, как у него захватывает дух при одной мысли о возможности подобного.
— Нет, дядя, — с недовольством возразил молодой граф, — я не способен на такую низость. Я слышал только твои последние слова, когда намеревался открыть дверь. Весьма понятно, что я хочу знать, что они означают и что именно скрывали до сих пор от меня так же, как от моего отца.
— Ты ведь слышал, что я просил сестру не говорить тебе об этом, — ответил барон, овладевший собой. — Дело касается одного печального обстоятельства из времен нашей юности, которое нам лучше оставить в покое. Ты ведь знаешь, что наша юность была суровее и гораздо тяжелее, чем твоя. Нам приходилось подчас бороться из-за того, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия.
Объяснение было очень правдоподобным, и Эдмунд, по-видимому, поверил ему, но в тоне его обращения к матери, несмотря на всю нежность, послышался горький упрек:
— До сих пор я никак не предполагал, мама, что от меня у тебя есть тайна.
— Не мучай маму! — заметил Гейдек. — Ты видишь, как она расстроена.
— Именно поэтому ты должен пощадить ее и не пробуждать сегодня мрачных воспоминаний, — с легким раздражением ответил Эдмунд. — Я пришел сообщить тебе, мама, что только что приехала моя невеста с отцом. Я ведь могу привести к тебе Гедвигу? Если ты здорова настолько, что в состоянии говорить с дядей, то, вероятно, сможешь принять и ее?