Гонец московский

Русанов Владислав Адольфович

Сдержанный лай Кудлая, который вообще-то никогда пустобрехом не был, заставил Никиту замедлить шаг.

Что там может быть?

В душе зашевелились нехорошие предчувствия. Уж не татары ли нагрянули? Проклятые нехристи! Сколько Русь может томиться под их ярмом? Сумеют ли когда-нибудь князья оставить распри, хоть несколько лет не выяснять, чей род старше и именитее, кто великому Ярославичу ближней родней приходится, кто дальней, а поднять людей, раздать броню и оружие всем, до самого захудалого смерда, и ударить по ненавистным захватчикам! Тогда бы он, Никита, в ноги дядьке

Горазду поклонился, лишь бы только учитель отпустил его драться, отомстить басурманам за все старые обиды, а если доведется погибнуть, так смерть в бою за Русь Святую лучше любой другой.

Впереди заржал конь. Зло заржал. Сразу слышно, что норовистый жеребец из тех, что кусаются в сражении, копытами бьются, да и в мирное время никому спуску не дадут: ни конюху, ни другому жеребцу.

– Балуй мне! – громко прикрикнул на коня кто-то, кого Никита еще не мог видеть.

Слава Богу! По-русски.

Значит, не враги, а гости.

Хотя, с другой стороны, время сейчас такое, что и от соотечественника не знаешь что ожидать. Особенно от того, кто заявиться может вот так вот: ни свет ни заря, ни зван ни ждан. Не зря же в народе и пословица родилась: незваный гость хуже татарина.

Никита решил подобраться к дому украдкой и поглядеть: что да как? Дядька Горазд, конечно, великий боец – голой рукой саблю ломает, но мало ли что?

От опушки до хлева парень перебежал за считаные мгновения. Замер, прижавшись плечом к шершавым бревнам. Прислушался.

Люди весело гомонили, перебрасывались едкими шутками-прибаутками, все чихвостили какого-то Всемила, что потник плохо расправил и коню холку намял.

Всемил вяло оправдывался, что два раза проверял, после чего кто-то суровый и немногословный пообещал накостылять ему по шее. Дымком, который почуял парень, тянуло, похоже, от костра. Кто же это такие? Где учитель?

– А вот и Никитша пожаловал! – раздался громкий голос Горазда. Бывший дружинник самого Александра Ярославича Невского умел вроде бы и не кричать, а так сказать, что за полверсты слышно. – Выходи вьюноша, не таись! Не враги у нас, гости!

«Как только узнал, что я здесь? Нет, ну не волшбой же, в самом деле?»

Старик будто услышал его мысли.

– Да я тебя давно жду! – проговорил он уже тише, приближаясь к пеструхиному жилью. – Небось неладное заподозрил? Выходи, Никитша, не бойся! Свои, русские.

Горазд стоял ссутулившись, опираясь на посох. На вид старик стариком. Такому только на завалинке кости греть да внукам побасенки сказывать. Однако Никита знал, что учитель умеет вытворять с длинной палкой, и мечтал достичь хотя бы половины его мастерства.

– Что смурной-то такой?

– На жерди не устоял… – опустил глаза парень.

– Неужто свалился? – усмехнулся старик. Длинный, багровый шрам, пересекающий его лоб, бровь и щеку, зашевелился, будто диковинный червь.

Пять лет назад, только познакомившись с Гораздом, Никита часто расспрашивал о прошлом учителя, но узнал немного. А о старой ране, которую не нанесешь ни мечом, ни саблей, – так и совсем ничего.

Уже позже бывший воин признался как-то под хорошее настроение,

что ходил в свое время с суздальской дружиной далеко-далеко – аж в страну Чинь, где живут люди желтые лицом и узкоглазые, но не татары, а другого племени.

Тогда Александр Невский обещал помочь оружными людьми Сартаку, своему названому брату. Вот и отправились суздальские дружины с темниками хана Хубилая.

Горазд с товарищами попал в отряд, возглавляемый Уриан-гадаем, сыном знаменитого военачальника – Субудая-богатура. Но не повезло молодому тогда бойцу – под стенами города, название которого Никита, как ни старался, а выговорить так и не мог, Горазд был ранен. Подобрали и выходили его монахи, великие искусники рукопашного боя.

В монастыре Горазд прожил больше двадцати лет, но далекая родина звала и манила. Снились по ночам березовые рощи, земляничные поляны, пушистый снег на еловых ветвях и весенняя капель. И он ушел. Пешком. С мечом на поясе и котомкой за плечами. Добирался домой шесть лет, перевидав столько народов, сел и городов, что оставшейся жизни пересказать не хватит. Да он и не стремился. Любил повторять: «Молчание – верный друг, который никогда не изменит» [15] . Мол, так говорил один мудрец, учение которого почитали в стране Чинь.

15

Высказывание принадлежит Конфуцию.

– Нет… – покачал головой Никита. – Свалиться не свалился, но едва удержался.

– Надо бы тебе еще поработать с равновесием, вьюноша, – вздохнул старик. – Поди на столб.

Парень кивнул. Подбежал к толстому бревну, поставленному «на попа» и вкопанному напротив землянки, одним прыжком взметнулся на его верхушку. Застыл, раскинув руки и слегка наклонившись. Левую ногу он согнул в колене и поднял назад-вверх так, чтобы и носок смотрел в небо. «Ван юэ пинхэнь» – «наблюдение луны» – называл это Горазд.

Тем временем к Горазду подошел кряжистый боярин. Явно вояка, закаленный в десятках сражений и сотнях стычек, он напоминал дубовый комель, выглаженный степными ветрами и зимними морозами. Вороненая кольчуга мелкого плетения обтягивала тело, как змеиная чешуя. Битые сединой кудри растрепались от ветра, а борода упрямо топорщилась, хоть он то и дело приглаживал ее широченной ладонью.

– Это и есть твой новый воспитанник? – Боярин с интересом разглядывал Никиту, будто к коню приторговывался. – Жидковат что-то…

– Какой есть, – без особой приязни отозвался Горазд. – Мне учеников откармливать не с руки. Чай, не поросята.

– Ершистый ты! – хмыкнул боярин. – Каким был, таким и остался.

– А ведь и ты не мед, Акинф Гаврилович.

– Какой есть! – захохотал боярин.

Его смех подхватили дружинники, собравшиеся вокруг костра, на котором булькал душистым варевом котел. Было их не больше десятка – охрана, должно быть. Все-таки в лесах лихие люди попадаются, да и просто именитому военачальнику негоже без свиты путешествовать – не к лицу.