Гонимые

Калашников Исай Калистратович

Тэмуджин вместе с Боорчу и Джэлмэ врезался в середину орущего, мечущегося скопища, кружил между телегами, заглядывал в лица людей, беспрерывно кричал:

– Борте! Борте!

И когда уже казалось, что искать бесполезно, в невообразимом гвалте Тэмуджину послышался отклик. Он рванулся на голос, расчищая плетью путь, услышал совсем близко:

– Тэмуджин!

Две тени метнулись к нему, четыре руки вцепились в полу халата. Он соскочил с седла, обнял Борте. Она повисла на шее, прижалась мокрым от слез лицом к щеке. Хоахчин гладила Тэмуджина по спине, по плечам, без конца тянула свое: «Ой-е! Ой-е!»

Глава 6

Победители

возвращались в родные курени.

Перед войском двигались табуны и стада, сотни повозок, груженных разным добром. За повозками брели молодые женщины и дети. Стариков и воинов, как обычно, в плен не брали.

Одним из немногих мужчин был среди пленных и Чиледу. Глаза у него глубоко запали, скулы заострились, рваный, без пояса халат висел на тощем теле, как мешок на палке. Тайр-Усун кормил его вместе с собаками, только собаки, в отличие от него, не были прикованы к столбу. Жизнь медленно покидала его тело, и он равнодушно ждал конца. Ночами, ворочаясь в собачьей берлоге, полной блох, расчесывая искусанные бока, он думал, что все свои дела на земле завершил, остается терпеливо ждать, когда по воле вечного неба его дух оставит тело и отправится туда, где никогда не вянут травы, не замерзают реки, где тучен скот и счастливы пастухи. Дух злых людей не попадет в долины благоденствия. Дух того, кто творил в жизни зло, остается здесь, темными ночами он светится волчьим глазом, голосом дурной птицы кричит в кустах харганы. Злая душа Есугея, должно быть, тоже мечется в степи, пугая людей, наводя порчу на скот. Он, Чиледу, никому не делал зла. И Оэлун тоже. Там ничто не помешает им соединиться.

Когда нукеры сорвали цепь и поволокли его к шатру, подбадривая пинками, он обрадовался – это конец. Но ему подарили то, что давно стало в тягость, – жизнь. И кто подарил – сын Есугея! В первое мгновение все это показалось ему бредом…

Идти было тяжело. От слабости кружилась голова. Радужные круги плыли перед глазами. Рядом с ним, спотыкаясь, шла молодая женщина с маленьким мальчиком на руках. По ее лицу струился грязный пот, она часто дышала широко открытым ртом. Ребенок пухлой рукой теребил ее за ухо, что-то лепетал, но она, кажется, не видела и не слышала его.

Чиледу отвернулся. Но тут же его взгляд встретился с взглядом Хаатай-Дармалы. Халат и гутулы с нойона содрали, он был в одних штанах.

Босые ноги, исколотые камнями и степными колючками, кровоточили, в шею врезалась веревка, другой ее конец был привязан к телеге. Едва нойон замедлял шаг, веревка начинала душить его, он выпучивал глаза и делал рывок вперед. Страдальческий взгляд Хаатай-Дармалы молил о помощи.

Чиледу долго не понимал, откуда у Тэмуджина войско. Если бы своими глазами не видел ветхую юрту Оэлун, наверное, об этом не думал бы. Но он видел. И непостижимым казалось происходящее. Вчера у Тэмуджина просто, будто у беззащитного харачу, увели жену, а сегодня, чтобы заполучить жену обратно, он сокрушил самого Тохто-беки. Не иначе, как вечное небо помогло ему. Потом, приглядевшись, он понял, откуда Тэмуджин получил помощь. Но удивление от этого не убавилось.

Ему хотелось ненавидеть Тэмуджина так же, как он когда-то ненавидел его отца. Но в сердце было совсем другое. Пожалуй, даже радовался внезапному возвышению Тэмуджина: он не

только сын Есугея, он также сын Оэлун. В этом все дело.

Женщина с мальчиком совсем ослабла. Она навалилась на плечо Чиледу, и он еле устоял на ногах. Взял из ее рук ребенка. Но она уже без поддержки идти не могла. Кое-как подтащил ее к повозке, дал в руки конец веревки.

– Держись.

Ноги ее подогнулись. Она легла грудью на тележный задок. Нукер из стражи подскакал к ним, древком копья ударил женщину по голове. Она, не вскрикнув, свалилась на землю. Лицо посерело, глаза закатились под лоб.

Чиледу попробовал ее поднять, но стражник ударил и его.

– Пошел!

Пошатываясь, Чиледу отступил. Стражник свесился с седла, схватил женщину за руку, отволок в сторону. Она осталась лежать на земле.

Мальчик казался все тяжелее, идти становилось все трудней. Чиледу ждал, что скоро стражник и его поволочет в сторону от дороги. Но это не пугало и не тревожило. Однако, пока ноги не подогнулись, он шагал за повозкой, прижимая к груди хныкающего мальчика.

Вечером на стоянке он полежал на траве, немного передохнул и пошел к дойщикам кобылиц. Там выпросил молока. Напоил мальчика, остатки выпил сам.

Одна из женщин дала еще и кусок хурута. Он съел его всухомятку. Чувство голода, до этого дремавшее, стало таким острым, что он долго не мог заснуть. Мальчик, завернутый в его халат, прижался к голой груди, мирно посапывал. Утром он зашевелился, сел, дернул его за нос, внятно произнес:

– Эцэгэ.

– Да, да, я твой отец, – сказал он со вздохом. – Есть хочешь? Молока надо?

Снова пошел к дойщикам. Но караульные прогнали его, ударив плетью.

– Не ходи тут, чесоточный козел!

– Как смеешь бить меня? Я вольный человек! – закричал Чиледу, озлобляясь.

– Я тебе вот дам волю! Радуйся, что кишки не выпустили.

Чиледу был уязвлен. Как же так? Или слово Тэмуджина ничего не весит?

Или в самом деле ему все померещилось – там, у шатра Тохто-беки? Может быть, и нет тут никакого Тэмуджина… Спросил у дойщиков:

– Сын Оэлун с вами?

– С нами. Только тебе до этого дела нет.

– Он мне сказал: свободен. Так кто тут главный – Тэмуджин или ты?

– Ты еще и лжец! Стой на месте! Эй Боорчу, езжай сюда. Этот ободранный козел клевещет, будто Тэмуджин дал ему волю.

Подскакал Боорчу.

– А-а, колодник! Он не клевещет.

Чиледу приблизился к Боорчу.

– Сын Оэлун даровал мне жизнь и свободу – так?

– Так. Ты можешь идти куда хочешь.

– Вот мальчик. Накормите его и возьмите мою волю. Мне идти некуда.

– Это твой сын?

– Да…

– Иди за мной.

Он привел его на стоянку воинов. Здесь в огромных котлах варилась баранина. Боорчу подозвал старика Баурчи.

– Накорми этого человека и его сына. Он не пленник – дай ему пояс и шапку. И пусть помогает тебе.

Теперь мальчик мог ехать на повозке. Чиледу сажал его в большой котел. Сам шел рядом, собирал разноцветные камешки, давал мальчику, а он колотил ими по кромке медного котла, прислушивался к звону и весело смеялся. Когда надоедала игра, протягивал Чиледу пухлые ручонки, требовательно звал:

– Эцэгэ!

И простое слово «отец» отзывалось в душе Чиледу мучительной болью.

Никто никогда не называл его так.