Гонконг (др. изд.)

Задорнов Николай Павлович

Конечно, так на самом деле, очень возможно.

Японец тише воды и ниже травы, и не уходил из салона, и на каждый вопрос отвечал с поклоном и ласково улыбаясь:

– Yes!

Он все отлично видел и понимал, как бы острым ножом разрезал своих английских пленителей и приоткрывал их души.

Точибана вывели на палубу.

Русские матросы хохотали, рассказывая Алексею Николаевичу, как японец досадил сумасшедшему сэру Джеймсу. Сибирцев обеспокоился не на шутку. Он поднялся наверх и попытался объяснить флаг-офицеру,

что все это недоразумение...

Сибирцева ввели в салон. Адмирал пил содовую холодную воду и молчал.

– Это ваш матрос? – вскричал, обратившись к Алексею, старый белокурый капитан, с бородкой и с лубяными глазами, похожий на швейцара. – Как он попал сюда?

Сибирцев энергично и уверенно заговорил:

– Это не матрос. Я говорил вам, это японец, взятый нами в Японии, решивший покинуть свою страну и просивший нас об этом, не имеющий никакого представления о западных порядках и законах. Я объяснял, но меня никто не хотел выслушать. Впервые он на иностранных кораблях. Он ничего в жизни не видел.

– Он приговорен к расстрелу! – отрубил коротконогий капитан со швейцарской мордой.

– Но если он не русский, а японец, – залепетал Стирлинг, – то я отменяю наказание... достаточно пятидесяти ударов плетьми!

– Он впервые в плаванье и никаких европейских обычаев не понимает, – горячо возразил Алексей, – он боготворит вас, ваше превосходительство, и желал, видимо, это выразить. Неужели за это получит пятьдесят ударов? Он не имеет понятия о том, что к вам нельзя... Я уверяю вас, что он дисциплинированный, вежливый, почтительный. Ужасное недоразумение произошло только из-за того, что его разделили с его учителем и другом... Пока этот японец находился с нашим ученым секретарем посольства и знатоком японского языка, господином Гошкевичем, он вел себя как нельзя лучше и никто не мог бы его обвинить в неповиновении. Он сам объяснял мне, что не находит себе места без Гошкевича... Он боится, что разлучен с ним навсегда, что Гошкевич может погибнуть.

А наверх уже вызвали унтер-офицера Маслова.

– Это ваш человек? – спросил его младший офицер.

– Йес!

– Выпороть линьками! Сейчас же...

Маслову объяснили суть дела.

– Линьками его! Пятьдесят линьков!

– Он бывший буддийский монах, – не унывая, стоял на своем Сибирцев, обращаясь к адмиралу, – автор книги об Англии, пострадавший за это в закрытой Японии и вынужденный бежать.

Стирлинг закричал, что если японца уже начали пороть, то пусть остановятся! Всякое наказание отменяется!

«Но как он мог попасть в салон незамеченным? – сетовал сэр Джеймс. – И у него хватило терпения просидеть взаперти всю ночь! Это удивительный народ. Очень большая опасность для тех, кто этого еще не понимает! Но я заключил с ними мирный договор!»

Сигналили на «Стикс». Легли в дрейф. Пришлось посылать свой баркас.

В каюту адмирала ввели Осипа Антоновича с японцем.

–

Кто этот человек? – спросил Стирлинг, показывая на Точибана. – Как он попал к вам? Он ваш? Или он сел на корабль тайно в Нагасаки?

– Японский джентльмен, ученый, пожелавший вместе со мной производить филологические исследования, ваше превосходительство!

– Мистер Гошкевич, переведите ему: почему он ничего не хочет говорить нашим переводчикам?

Точибан медленно, сквозь зубы процедил, что, наблюдая адмирала, понял, что он высшего происхождения, как бог, и желал молиться ему, оделся чисто и проник в храм.

– Я не желаю быть японским богом, – ответил Стирлинг.

Японец пояснил Гошкевичу, что своими криками и угрозами Стирлинг очень надоел ему, как и всем.

– Я открыл дверь, а в моем салоне кто-то сидит, как мумия, и зловеще шевелит глазами, как фарфоровый болван! А я еще подумал, что сувенир от офицеров эскадры за большую победу!

– Ваш пленник и мой друг – японский лорд, принадлежит к старинному княжескому роду...

– Возьмите его с собой на «Стикс», мистер Гошкевич. Я не хочу его видеть!

– Адмирал просит вас к себе, – сказал флаг-офицер Сибирцеву, который сидел в кают-компании, читал в старом журнале статью об усадебной архитектуре в сельской Америке.

Сибирцев поднялся из кают-компании на палубу и спустился по трапу.

Стирлинг пригласил садиться и сказал, что благодарит за помощь. Подвинул ящичек:

– Гаванскую сигару, пожалуйста...

– Благодарю вас, ваше превосходительство, я не курю.

– Я решаю пойти вам навстречу и смягчить условия. На каком судне вы хотели бы находиться?

– Я бы хотел находиться вместе с лейтенантом Пушкиным и моими товарищами Шиллингом и другими, но я не могу оставить моих людей.

Стирлинг перебил, сказав, что все обдумает, и велел, по возможности, ослабить строгости, один раз в неделю выдавать мыло и табак. Но только увеличить порции еды невозможно.

– По моему приказанию японца отделили от мистера Гошкевича и держали на флагмане, но ему не нравилось... Я велел убрать японца с моего корабля, чтобы я его больше не видел... Я бы повесил его не задумываясь! Но нельзя повесить единственного японца, тем более что он лорд, и мне стало известно от мистера Гошкевича, что японец нужен адмиралу Путятину для ученых исследований.

Несмотря на желание поправить свою стратегию и доказать способность к продолжению войны и карьеры, Стирлинг не желал делать неприятностей лично Путятину; как и все английские моряки старшего возраста, он испытывал к известному адмиралу уважение.

– Величайшая чепуха – разговоры про мой возраст! Известная старая истина: у мужчин до пятидесяти лет лишь подготовка к жизни. Настоящая же деятельность начинается с пятидесяти! А я полагаю – нет! Не так! Только с шестидесяти! Да! Даже с семидесяти!