Гонконг (др. изд.)
Шрифт:
«А вон и она!» На балконе с колоннадой, на фоне стены из вьющейся зелени, Энн в красном жакете, как белокурая королева на параде в гвардейском мундире.
Она почувствовала миг и махнула рукой отходящим кораблям.
На рейде один за другим паровые суда снимались с якоря и отходили с гудками. Эскадра покидала Гонконг.
В красном жакете Энн долго еще стояла на балконе, отчетливо видимая с парохода. Белый платок у нее в руке.
На пристани провожающим видна теперь лишь корма судна. Мистер Вунг на гребной джонке мчится
– Наш зять уезжает на огнедышащем драконе! К себе, в прекрасную, болотистую и холодную, дождливую страну внешних варваров!
Как по команде, масса лодочников и лодочниц поднялась на крыши и у бортов своих нищих жилищ, махая Сибирцеву руками и шляпами, а некоторые девицы с «цветочных лодок» визжали от восторга, как американки. Махали и кричали не только Сибирцеву. На драконе многие зятья уходили в страны королевы Виктории и ее противника царя.
За кормой утонули в сырой и мглистой тропической дали вершины гор на острове и на материке.
Алексею хотелось верить, что все это не зря, не зря судьба открыла то, что не видел никто другой, словно ему предназначен далекий и тяжкий жизненный путь, к которому он должен быть готов. Ему задана теперь задача, которая еще не понята, но которая, как тяжелая ноша, уже довлела.
«Мне только двадцать три года! – думал Сибирцев. – Наш путь мы должны угадывать сами, если уроки не пройдут даром!»
Ночью тайфун стал возвращаться. Опять поднятые наверх пленные матросы и офицеры показали умение обращаться с парусами.
На пароходе лазарет полон. Туда попали уже и наши. С каждым днем все жарче и жарче. Штормы измучивают до изнеможения, хорошей погоды еще не было.
По выходу из Сингапура умер матрос-ласкар. «Индианмэн», – сказал британец, спустивший в море его тело в мешке с грузом.
Умер Вяамзэ, из родных мест Шиллинга. Николай пришел, сказал, что перед смертью все звал товарищей. Последнюю волю сказал на эстонском. Шиллинг понял и записал.
Алексей и Мартыньш по очереди просиживали у изголовья больного Берзиня. Янка впадал в беспамятство, бредил и второй день не приходил в себя. Губы его были бледны, как бумага. Иногда он присаживался и отдавал честь.
Ночью Янка стих; казалось, уснул. Вдруг приподнялся и крикнул:
– Букреев! Я сейчас приду!
Лег и стал отходить, вздрагивая всем телом.
Алексей вышел на палубу. Ночь, звезды, море стихает. Худший мрак был в душе. Столько смертей насмотрелся, что уже не мог плакать. Если бы на карте изобразить все могилы матросов нашей экспедиции и поставить отметки, где в волны, под чтение военного пастора, уходили тела умерших, то получилась бы пунктирная линия вокруг света. А когда еще серым днем, за серым морем завидятся крутые красные крыши домов и церквей Портсмута!
– Поднялся, сел, отдал честь и откинулся... –
– У него был товарищ, в Японии отравился ягодой и помер, – объясняли матросам «Нью-Винчестера». – Он тогда плакал.
– Оставил двести рублей и велел передать сестрам, – говорил товарищам Мартыньш.
– А Ябадоо теперь молоке пьет и детей поит, – вспомнил Лиепа.
Алексей плохо чувствовал себя. Пропал аппетит, все время мутило. Неужели стал хуже переносить качку? Никогда не бывало. Неужели вырвет?
Глядя в море с правого борта, подумал, что Индия где-то близко: может быть, на траверзе. Нос Индостанского полуострова свисает с севера в океан. Проходим неподалеку.
Офицеры жили в каютах. В кают-компании они на равных правах с офицерами корабля.
Толковали между собой о восстании в Индии. Там уже не первый год шли тяжелые бои, а восстание сипаев против англичан становилось народным, об этом рассказывали сами англичане. На подавление восставших и на штурм их крепостей опять посылались сипаи вперемежку с английскими войсками.
Шиллинг рассказал, что в Гонконге формируются войска из китайцев для войны против Китая.
– Научат их всех англичане на свою же шею!
– Вам-то какое дело! – ответил Александр Сергеевич. – Вот только бы мы с вами на свою шею не обучили кого-нибудь!
Как он сказал перед смертью: «Мартыньш, ты женись на ней. Не обижай ее. Напиши ей!»
– Эх, Янка, Янка! – у Мартыня слезы на глазах.
Янка Берзинь остепенился, это она его вышколила, выучила и сделала человеком.
Янку опустили с грузом в море. С Капского мыса Мартынь пошлет письмо Розалинде.
Извинится, что пишет с ошибками. Сообщит о кончине Янки от холеры, о его похоронах и как Янка сказал, что любит ее, просил, умирая, написать Розалинде и сказал Мартыню, чтобы женился на ней и ее не обижал. Если она не против, то он, Мартынь, готов это исполнить честно, он всегда видел, что она очень хорошая девушка, и даже упрекал Янку. И смотрел на нее, когда она угощала обедом. Сообщил, что скоро конец войны и ему будет увольнение со службы и что у него хорошее хозяйство, у отца пятнадцать коров и арендуем землю. Он просит Розалинду написать в Петербург по прилагаемому адресу в пивную, которую содержит его дядя, и тот передаст. Ждет, сколько бы война еще ни продолжилась.
Алексею в бреду представлялся фонарь с изображением осенней травы, женские карты со стихами. Три герба с изображением ростков имбиря. В темноте, с опущенными камышовыми шторами. Рукав пахнет фиалками. Согреть дыханием тушь... Итегаси – девичья прическа. Женская, женская, с золотыми шпильками в волосах.
Лежал с закрытыми глазами, иссохший, пожелтевший как мумия. Услыхал, что заговорили о нем. Испугался, хотел что-то ответить.
...Прощание с коровой. «Возьмите ее, Евфимий Васильевич!» – «Нет, места мало!»