Гонконг
Шрифт:
– О-сё-фу-сан, – с чувством обратился Точибан к Гошкевичу, – я очень хотел бы встретиться с мистером Боурингом и попросить у него разрешения читать доклад на обширной китайской аудитории.
– Какая же тема вашего доклада?
– Значение России для азиатских народов. «Почему народы Азии тянутся навстречу России, как тараканы на сахар». Это не вопрос, это объяснение.
– Не советую вам ходить к сэру Джону, – заметил Гошкевич.
– Он может не разрешить? Мне кажется, это его заинтересует.
– Конечно, он исправит ошибки, – сказал Алексей.
– Не
– Прошу вас, О-сё-фу-сан, сделать это для меня. Вы знаете, что вам разрешат... Попросите приема. Если нам будет отказано, то я могу быть спокоен.
– Пожалуй, если так надо, я попрошу.
Гошкевич рассказал все собравшимся товарищам. Офицеры дружно рассмеялись.
– Подите с ним! – сказал Шиллинг. – Посмотрим, что получится.
Договориться с Боурингом оказалось делом несложным. Сэр Джон намеревался учить японский язык и начинал интересоваться Японией. Точибан явился во дворец губернатора в одиночестве.
Хозяин встретил его на широкой мраморной террасе, темной в этот солнечный час дневного отдыха от обильно вьющейся зелени. Как густые зеленые ковры, она спускалась с каменной крыши между колонн. Вся терраса была увита лианами в цветах.
У Точибана был такой вид, словно он заблудился, ослаб в смятении, даже осунулся.
Боуринг увел его в кабинет и стал переписываться с ним иероглифами.
Не в правилах сэра Джона приглашать кого-либо к своему столу, но этот воскресный урок затянулся до вечернего обеда. Говорят, что японцы не едят мяса, однако Точибан с жадностью съел бифштекс и приободрился.
– Вам бы хотелось в Англию? – спросил Боуринг.
– Да, очень.
Точибан все это говорил бесстрастно и цедил английские и русские слова сквозь зубы.
– Какая же тема вашего доклада?
– «Значение России для азиатских народов, или Почему народы Азии с большей надеждой смотрят на Россию, чем на Англию или Францию». Видимо, нельзя разрешить?
– Почему? – вскричал сэр Боуринг. – Читайте! Очень интересно!
Сэр Джон решил не только позволить чтение доклада. Он охотно бы напечатал такой доклад в своей типографии.
Уходя от губернатора, Точибан воспользовался своими гениальными способностями: минуя адъютанта, он проскользнул мимо швейцара и гвардейцев в красных мундирах у входа так, что его, кажется, не заметили, хотя он всем вежливо кланялся.
Когда Точибан возвратился в гостиницу, Гошкевич заметил, что он волнуется. Словно что-то хочет сказать, но не решается. Что с ним? Что ему там сказали?
– Вы знаете, О-сё-фу-сан, мне кажется, что сэр Джон неправильно меня понял. Он что-то мог подумать. И поэтому я очень ира-ира [57] ... Скажу под большим секретом: в разговорах с подданными Великобритании мне приходится лгать. Если до вас дойдет, то, пожалуйста, поймите это.
На вопрос, зачем же лгать англичанам, Точибан не ответил, и Гошкевич впервые в жизни увидел, как Точибан смутился
И не надо спрашивать! Его дела! Придет время – захочет – сам расскажет. Пусть у него какие-то тайны сохраняются!
57
Волнение, нервозность (япон.).
Глава 23
ЛАТЫШИ И ТАТАРИН
На другой день десять матросов к обеду вернулись невеселые.
– Помолились? – спросил их старший унтер-офицер Маслов.
– Да-а, – невесело ответил Берзинь.
– Не пон-ра-ви-лось! – отчеканил Мартыньш, снял ремень и бросил. Стал снимать и новую рубаху.
– Ребята очень печальные, – рассказывал за обедом товарищам Ванька Пухов. – Они пришли в церковь, а там, мол, все как в костеле и поп – китаец.
– Слова не может как следует выговорить, – подтвердил услыхавший этот разговор Лиспа.
– А ты бы его спросил: «Сольти ё?» – посоветовал из глубины палубы кто-то из матросов. Все захохотали.
– Служба походит на вашу? – серьезно спросил Маслов.
– Нет, совсем не так. Служат не так и молятся не так. Да что об этом говорить! – недовольно молвил Берзинь.
Латыши явно были разочарованы. После обеда разговорились по-своему и немного повеселели.
...В церкви все заметили высокую и тонкую девушку в опрятном платочке, белокурую и голубоглазую, со скорбным бледным лицом, острым и нежным, напоминавшим такие же родные лица сестер и их подруг. Походила на печальную девушку-крестьянку с хутора. Стыдно сказать, но как на обманутую бароном... У многих матросов при виде ее дрогнуло сердце. Откуда здесь такой ангел, в этом гнезде воров и разбойников?
Когда выходили из церкви, Янка с ней поздоровался вежливо. Она ответила поклоном, но не переменилась. Что-то горькое, трагическое таило ее милое бледное лицо. «Ты откуда ее знаешь?» – спросили Янку товарищи. Но он умолчал. «Вот, очень ловкий и нечестный...» – подумал Мартыньш.
Мотыгин понял, о чем расспрашивают Янку. Все знали, что из-за молока и сакэ Берзинь жил в Японии с экономкой самурая. Матрос рассказал, что на ферме губернатора, куда они с Берзинем ходят работать, эта девушка дойщица коров. Они с Янкой видятся каждый день. Она недавно приехала из Англии, выписал ее сам Боуринг. Казалось, что все успокоились. Только Мартыньш подумал, что Янка не остановится на этом, не смирится.
– Это уж такой человек! – сказал он Мотыгину. – Знаешь, какой это человек? Слова о нем плохого не скажу. Но это просто страшно что за человек!
– Хорошая девушка! – со вздохом сказал по-латышски Лиепа.
– Очень хорошая! – подтвердил Мартыньш. – Не такая, конечно, как у нас...
«Где же теперь помолиться?» – думал Янка.
На «Сибилле» и «Барракуте» служили английские военные пасторы. Не такие, как дома, но пасторы.
Военный пастор строгий, читает молитву, а потом ка-ак глянет на матросов – и все дружно произнесут: