Гопакиада
Шрифт:
Алеет Восток
Увы, попытка реванша завершилась очередным крахом. В очередной засаде близ Зборова, огромная, очень качественная армия Речи Посполитой терпит поражение, влезает в «мешок» и впадает в панику. Самого Яна Казимира от плена спасает вмешательство крымского хана, пришедшего на поле боя со всей ордой, и заставившего Хмельницкого мириться под угрозой удара в спину. Кстати сказать, более чем сомнительны рассуждения о том, что, дескать, «хан изменил украинскому союзнику». Во-первых, в отличие от Тугай-бея и прочих, по традиции имевших право грабить кого угодно на пару с кем угодно, хан был монархом, и никакой союз с удачливым бандитом, каковым юридически являлся гетман, между ними был немыслим. Речь могла идти только о вассалитете, и значит, хан мог приказывать, не мотивируя. Но, что еще важнее, сам факт присутствия хана на поле боя означал, что поход согласован со Стамбулом; самодеятельности на таком уровне турки не прощали, и Ислам-Гирей хорошо знал о судьбе своих предшественников, забывших об этом. Стамбулу же было выгодно максимальное ослабление Польши, но не ее полный крах. Ибо крах вполне мог повлечь раздел РП между Австрией и Россией, многократно их усиливающий. В общем, став жертвой высокой политики, гетман был вынужден идти на переговоры, благо на сей раз слушали его очень внимательно. Но даже теперь, во второй (и последний) раз имея все карты на руках, Хмельницкий удивительно скромен. Согласно статьям Зборовского мира, подписанного 8 мая 1649 года, мятеж квалифицировался как реализация права подданных на восстание, а земли Малой Руси выделялись из состава Польши и ВКЛ в отдельную административную единицу, Гетманщину, с широкой внутренней автономией и выборными органами власти. Казацкий реестр (гарантия соблюдения договора) увеличивался до 40 тысяч сабель. Фактически речь шла о превращении двуединой РП в триединую. Не
По итогам Зборовского договора в свои имения на Periferia начали возвращаться беженцы, чему крестьяне, успевшие разделить и землю, и панский скарб были вовсе не рады. Панов начали убивать, Варшава возмущаться, Хмельницкий, вполне довольный ситуацией, — вешать и сажать на колья нарушителей конвенции. В итоге по украинам поползли песенки, звучавшие (в наиболее мягком варианте) примерно так: «Ой, бодай того Хмеля перша куля не минула, а вторая устрилыла, прямо в серце угодыла». Поскольку авторов разыскать возможности не было, на колья сажали исполнителей — бандуристов и прочих кобзарей. Однако рейтинг падал, и Хмельницкий, имевший воистину волчье чутье, это понимал. Как понимал и то, что на лаврах почивать рано. Зборовский договор, вполне устраивавший Хмельницкого, так и не был ратифицирован сеймом. Польша вовсе не считала ситуацию разъясненной окончательно. Она сосредотачивалась. Не спеша, учитывая все возможные варианты. В декабре 1650 сейм утвердил новый карательный поход, и ситуация сразу стала складываться не в пользу казаков. То ли, старея, гетман перестал ловить мышей, то ли Фортуна на сей раз слегка задремала, но летом 1651-го в двухнедельном сражении под Берестечком казацкое войско потерпело тяжелейшее поражение. Белоцерковский договор оказался унизителен и тяжек: реестр сокращался наполовину, до 20 000, казацкую территорию ограничили до Киевского воеводства, шляхта получала обратно владения в полном объеме. Ничего удивительного, что по разоренному краю покатились восстания, и земля под гетманом, которому доселе прощалось все, поскольку ему в смысле везения не было альтернативы, закачалась. Со стихийными восстаниями на селе справиться, контролируя казачество, было не так сложно, но 20000 «выписчиков» предпочитали смерть возвращению к полевым работам, и кому, как не Хмельницкому, было знать, что такое казачий костяк, обросший крестьянским мясом? Но при этом Варшава, Белоцерковский договор, в отличие от Зборовского, ратифицировавшая по всей форме, требовала от вельможного пана гетмана скрупулезного выполнения обязательств, хотя бы на подведомственных ему территориях гражданской войны, которая вовсе не факт, что оказалась бы успешной. И самое безотрадное, что — Хмельницкий был слишком умен, чтобы этого не понимать — в случае поражения деваться ему будет некуда. Для поляков он — преступник, чьи деяния срока давности не имеют, и оказаться в их руках в качестве беглеца означает смерть, какие бы соглашения ни были достигнуты (впоследствии именно такая судьба постигла некоторых чересчур заигравшихся соратников гетмана). Прятаться в России, Крыму, Турции? Но после 10 лет практически абсолютной власти такая жизнь будет хуже смерти, тем паче, что татары и турки вполне могут польститься на то, что эмигрант привезет с собой, а если не везти с собой ничего, то, опять-таки, разве это жизнь?
Спасите наши души!
Именно в это время, по свидетельству очевидцев, гетман, и раньше не бывший врагом зеленого змия, начинает закладывать за воротник чересчур, даже по казацким меркам 17 века. И как раз с этого времени принимается искать варианты, рассылая письма во все сопредельные страны, причем особенно не щадя Москву — там эпистолы из Чигирина появляются чуть ли не раз в месяц. А вот переписка с Варшавой практически сходит на нет. Хмельницкий, идеально улавливавший все нюансы настроений в обществе, уже понимает, что, во-первых, новая война с Польшей неизбежна, и совершенно неважно, хотят ее поляки или нет, во-вторых, начать ее придется ему, вне зависимости от желания, а в-третьих, прежде чем начинать, необходимо подыскать широкую спину, за которой в случае чего можно спрятаться. Таковых две — Москва и Стамбул. Но в Турции тяжелый политический кризис — только что удавили султана Ибрагима (кстати, первый, за год до Карла Стюарта, монарх Европы, не убитый втихомолку, а казненный по суду, за профнепригодность и антинародную политику), и вопрос о власти еще далеко не решен. К тому же Турция увязла в разборками с Венецией и Ираном. Да и народ за крымские шалости турок ненавидит почти так же, как ляхов. Молдова и Трансильвания — смешно. Помочь не помогут, а продать продадут. Иное дело — Москва, уже вполне оправившаяся от последствий Смуты. Там, конечно, вольностей куда меньше, чем в Речи Посполитой, однако намного больше, чем в Турции, опять же язык один, вера та же, гаремами там не балуются, в янычарах не нуждаются (своих хватает), никакой миграции голозадых дворян не предвидится — дай Бог не так давно приобретенное Поволжье освоить, и наконец, «местные кадры» на Москве, в отличие от Польши, вполне уважают, будь это хоть татарские мурзы, хоть сибирские князьки. Короче говоря, альтернативы нет. Проблема, однако, заключалась в том, что Москва вовсе не спешила обрадоваться и распахнуть объятия. Там крепко сомневались, нужно ли вообще стране враждовать с Польшей, тем паче за разоренную и крайне проблемную территорию с хоть и единоверным, но психологически надломленным населением. И Хмельницкий продолжал писать, распинаясь в самых теплых чувствах, прося, убеждая и всячески заинтересовывая думских сидельцев…
Тем временем случилось то, чего не могло не случиться. Война, которую не хотели ни поляки, ни гетман, но которой требовало огромное большинство «быдла», началась и пошла по совсем новым правилам. После того, как на поле выигранной битвы под Батогом казаки поголовно перебили пленных, в нарушение приличий не позволив «союзным» татарам отобрать хотя бы способную заплатить выкуп знать, это была уже резня на полное уничтожение. Народ украин не желал поляков ни в каком виде, кроме протухшего, а повторить ошеломительный успех 1648-го не было ни малейшей надежды. Как ни сладка была «воля», пришло время рискнуть и «лечь» под серьезного покровителя, выговорив максимум власти и влияния. Рассуждения гетмана были не всеми поняты и не всеми приняты. Кое-кто считал, что, дескать, прорвемся, другие, что если уж так карта пошла, то, пока мы в силе, почему бы все-таки не вернуться в лоно Речи Посполитой. На Тарнопольской раде 1653 года против «промосковской» линии выступили даже наиболее авторитетные соратники Хмельницкого, вроде Богуна, спасшего остатки армии под Берестечком. И все же гетману опять удалось все. Он сумел одновременно и «дожать» Москву, убедив её в том, что не помочь «гибнущим православным братьям» нельзя, и доказать старшине, что попробовать стоит, поскольку дурные москали готовы помочь «гибнущим братьям» практически задаром. И в самом деле, по итогам переговоров с правительством Алексея Михайловича казачеству были сохранены все привилегии, предусмотренные Зборовским трактатом. Весь «старый уряд» был сохранён полностью, казачество получило право выбирать старшину и гетмана без консультаций с Москвой, всего лишь информируя ее о результатах, 85% налоговых сборов поступали в гетманскую казну, а реестр увеличился до 60 тысяч сабель. Сверх того, разрешалось принимать иностранные посольства, то есть вести самостоятельную политику, за исключением враждебных к России государств. Короче говоря, Малая Русь становилась хоть и не самостоятельным государством, но чем-то гораздо больше, нежели обычный протекторат типа турецкой Молдовы или австрийской Трансильвании. Новые украинские мифологи недалеки от истины, утверждая, что 8 января 1654 года в Переяславе было одобрено не «воссоединение», а всего лишь создание федерации. Но вот какое отношение имеет Переяславская Рада ко всему дальнейшему, это уже совсем иной вопрос…
Ян, помнящий родство
Дабы не повторять в сотый раз уже сказанное, предлагаю прочитать:
• http://www.apn.ru/opinions/article19484.htm
• http://www.chaspik.info/bodynews/3296.htm
• http://russedina.ru/frontend/former/ukraines?id=13043
Смею заверить, факты изложены подробно и точно. Но — тенденциозно. В трактовке авторов Иван Выговский — предатель, достойный наихудших оценок. Что не есть хорошо, поскольку любой адепт новой украинской мифологии, прочитав, тотчас скажет, что веры таким материалам быть не может. Иными словами, форма имеет свойство перекрывает содержание, не позволяя понять, как оно было на самом деле. Поэтому, не пытаясь излагать ход событий, последовавших за смертью Хмельницкого (кто хочет, может пройти по предложенным ссылкам), рискну проанализировать претензии уважаемых авторов к Ивану Евстафьевичу. Глядишь, что-то путное и выплывет.
Прежде всего, согласимся: пан Выговский брал на лапу. У всех
Что же до политики, то как хотите, а для меня совершенно несомненно: Выговский, против своей воли оказавшись среди мятежников, хоть и оценил по достоинству выгодные аспекты сложившейся ситуации, своим статусом «бунтовщика» тяготился, считая идеальным вариантом завершения войны признание конфликта гражданским и почетного примирения. И в этом, несомненно, полностью сходился с Хмельницким, который до последней возможности делал максимум для того, чтобы заставить элиту Речи Посполитой перейти от «двуединой» федеративной системы к «триединству», и дал старт «московскому проекту» лишь после Батога. Когда стало ясно, что война пошла на уничтожение, а сам он для поляков стал даже не врагом номер один, а воплощением зла, причем на многие поколения вперед. У Выговского такого ограничителя не имелось, он, напротив, был своего рода «жертвой обстоятельств», говорить с поляками мог безо всяких предубеждений. И, несомненно, говорил. Безо всякого шпионажа и, скорее всего, с ведома Хмельницкого. Имея для этого, как руководитель не только дипломатического ведомства, но и разведки, во все времена тесно связанной с дипломатией, массу возможностей, как официальных, так и не совсем, и совсем не. А говорил, скорее всего, о том, что «домашняя война» — трагедия для всей семьи, что судьба Руси (что такое Украина он знать не знал) на западе, а не на востоке. Не в варварской, то есть, Москве, где самый обычный рокош против царя считается государственным преступлением, у хлопов есть какие-то права, и совершенно нет секса. Короче говоря, ни о каких намерениях «изменить русскому царю» речи быть не может, поскольку Иван Евстафьевич клятву, по воле обстоятельств и гетмана данную в Переяславе, действительной, безусловно, не считал.
А вот Гадячским договором, напротив, «на тот час гетман» имел все основания гордиться. Политика, не удержусь от трюизма, искусство возможного, а он, по сути, сумел сделать то, чего не удалось и Хмельницкому на пике успехов — выторговал у Речи Посполитой не просто максимум возможного, но даже сверх того. Шляхта получала реституцию имений, но и казачество приобретало право на землю, а старшина сохраняла имения, взятые по праву войны. Католикам дозволялось жить на территории Малой Руси, но униатство и миссионерство запрещались напрочь, а православная церковь уравнивалась в правах с католической (и зная хватку святых отцов, можно уверенно утверждать, что сильно разгуляться «папежникам» бы не дали). Территория, подведомственная гетману, вновь возвращалась в границы, очерченные в Зборове, что перечеркивало позорный Белоцерковский пакт, восстанавливая утраченное Хмельницким. Самое же главное (на это мало кто обращает внимание, а зря), «Великое Княжество Русское», о котором идет речь в документе, это не какая-то расплывчатая «Гетманщина». Это статус, реальный и легитимный. Сильно поумнев, Варшава дает «добро» на то, что раньше категорически исключала, признавая, что отныне Речь Посполита может существовать только в качестве триединой федерации, одна из составных частей которой исповедует православие. И сверх того, само понятие «княжество» подразумевает сословную реформу. Раз есть «князь» (по факту им, как и князем литовским, становится пан круль), то есть и соответствующая социальная структура. Проще говоря, казаки наконец-то обретают легитимный статус, из непонятно кого становясь дворянами, той самой православной шляхтой, которой раньше быть не могло по определению). Конечно, идеала не бывает, крестьянство, например, проигрывало по всем статьям, оказываясь не просто в положении «до событий», а в гораздо худшем, но интересы «быдла» старшина, в том числе и Хмельницкий, в счет не брали никогда, а казаки как раз от этого пункта выигрывали, вместе со шляхетством получая и крепостных. В общем, Выговский совсем не зря держал его до времени в секрете от «масс», позволив огласить только в критический момент — на Гармановской Раде, как джокер, перебивающий все козыри. Однако просчитался, и без ответа на вопрос «почему» двигаться дальше мы не вправе…
Понимал ли Выговский, что оппозиция его курсу будет неизбежно? Естественно, как умный и опытный человек, не мог не понимать. И подстраховывался на полную катушку, стараясь учесть все. Против упреков в измене православию — договоренность с митрополитом, гневом которого так уверенно грозил Пушкарю. Против Москвы, которая утираться не станет (столько средств вложено!) — корпуса Анджея Потоцкого и Ежи Немирича (поляки воюют с Россией, а враг моего врага — мой друг) и Орда (в полном соответствии со стратегией Хмельницкого). Против излишне диссидентствующей старшины — эшафот (чем, в самом деле, Яшка Барабаш лучше Осипа Гладкого, казненного Хмельницким за неподчинение гетманскому курсу?). Против запорожцев, которые любой твердой власти враги, а равно и «быдла», которое неизбежно взбунтуется, увидев первого же вернувшегося пана, — полки немецких и венгерских ландскнехтов. Короче говоря, учтено было решительно все. Кроме уровня народного возмущения. Как ни талантлив и опытен ни был Иван Евстафьевич, не было у него той звериной, «ельцинской», что ли, интуиции, которой в полной мере был наделен Хмельницкий, и которая делает человека не просто лидером по должности, а вождем народа, способным в переломные моменты истории улавливать малейшие колебания настроений масс, оседлывать их и всегда оставаться на гребне. К бунту «быдла» он был готов. К запорожским мятежам и шалостям отдельных конкурентов тоже. Но к тому, что от него, такого предусмотрительного, начнет бежать старшина, хорошо осведомленная о преференциях, дарованных ей Гадячским договором, что уход «москалей» никак не разрядит ситуацию, что горожане, которым он подчеркнуто покровительствовал, щедро раздавая привилегии, начнут резать польские гарнизоны, что мобилизовать казаков придется под угрозой децимаций, что, наконец, реестровые, услышав на Гармановской Раде о своем грядущем шляхетстве, которым они обязаны лично ему, Выговскому, поднимут докладчиков на копья, — к этому вряд ли. А потому заметался и начал творить ранее не свойственные ему глупости, ничего не исправляющие, а только добавляющие жара в огонь. Никак иначе нельзя расценить, например, отчаянную просьбу к хану как можно дольше не уходить (ранее татары приходили, разживались полоном и уходили), подкрепленную официальным разрешением грабить подведомственные гетману города («Даде на разграбление и пленение Гадяч, Миргород, Обухов, Веприк, Сорочинцы, Лютенки, Ковалевку, Бурки, Богочку...»). То есть, Хмельницкий, конечно, тоже платил хану двуногим скотом и его пожитками, но делал это культурно, как бы не будучи в силах остановить «союзников», никогда не давая летописцам оснований обвинить себя в сознательном сотрудничестве с людоловами…
Такие вот вареники со сметаной. Осталось добавить разве, что позже Иван Евстафьевич, возможно, понял, что к чему. Поскольку все же добровольно отослал преемнику, Юрку Хмельницкому гетманские «клейноды» и печать, которые мог и оставить при себе, сохраняя тем самым хотя бы толику легитимности. Да и расстрел его по обвинению в связях с «московской стороной» навевает некоторые сомнения, поскольку казнен он был фактически без суда, будучи по рангу сенатором Речи Посполитой, а Речь Посполита была достаточно правовым государством, чтобы сенатор имел право быть выслушанным в суде. Кроме, разумеется, случаев, когда вина была очевидна, а разбирательство грозило уронить престиж державы. Впрочем, все это, правда оно ли нет, для нас уже совершенно не важно. Куда важнее, что, во-первых, события 1657—1659 годов, связанные с именем и деятельностью Ивана Выговского, однозначно подтвердили: абсолютное большинство населения Малой Руси, и казачества в том числе, не приемлет Эуропу ни в каком виде, а хочет «царя восточного» и готово за это бороться. А во-вторых, первые «ущемления» свобод Малой Руси (введение войск в города, назначение воевод и установление общего контроля Москвы над ситуацией) состоялись не в нарушение статей Переяславской Рады 1654 года, а на основании решения и просьбы Второй — тоже Переяславской. О которой нынешние украинские мифотворцы почему-то предпочитают не помнить.