Горацио (Письма О Д Исаева)
Шрифт:
В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.
Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.
Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.
Восходит луна. И звенят скакуны удилами.
Клянусь головой, благородное сердце найдёт
прибежище в мире вдали от жестоких обид.
Клянусь головою, искатель ты или беглец,
надёжный приют за горами найдёшь, за долами.
Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни
пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам.
Их верность и стойкость проверил в открытом бою,
гонимый законом людей и отвергнутый вами.
Я сдержан в застольи, я к
в то время как алчные мясо хватают и жрут.
Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда
я меч обнажаю, свой путь устилая телами.
Не стану гонять я верблюдов на пастбище в зной,
когда их детёныши тянутся к вымени ртами.
Не стану держаться за бабий подол, как дурак,
который во всём доверяет советам жены.
Не стану, как страус, пугливо к земле припадать
всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.
Не стану, как щёголь, весь день себе брови сурьмить,
весь день умащать свою плоть дорогими маслами.
И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд
собьётся с дороги в песках и, чего-то страшась,
припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
зажмурив глаза, высекая копытами пламя.
Никто не посмеет мне дать подаянье в пути.
Глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.
Я пояс потуже на брюхе своём затянул,
как ткач искушённый - на кроснах упругую нить.
Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк
по серым пескам, по следам ускользающей лани.
Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
вдоль узких ущелий и необозримых долин.
Он чует добычу и воет. И тут же в ответ
собратья его в тишине отзываются ранней.
Сутулые спины и морды седые снуют,
как быстрые карты в азартных руках игрока,
волнуется стая, как рой растревоженных пчёл,
когда разоряют их дом на зелёном кургане.
Оскалены зубы, отверстые пасти зверей
зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,
вожак завывает и прочие вторят ему,
и вой их печален. Как загнанной серны рыданье.
Но достаточно, дорогой Ник. Геор.! Вы уже, без сомнения, поняли, каков характер этого перевода. Это личное излияние самого Ревича. Одновременно это прекрасное описание: 1 - ситуации на его кафедре, 2 - его собственного положения там, 3 - его реакции на это, и главное, 4: это лучшая из возможных характеристик для поступления Ревича на работу к нам, я бы первым подписался под его заявлением. Одинокий волк! А кто мы с Вами, если не?.. Вот почему нам и надо продолжать сколачивать нашу стаю. Ревич и это понимает, судите по последним строфам стихотворения. Это автопортрет, портрет человека нового склада, одинокого и стайного. Неудивительно, что он не уживается в стаде людей старого склада. А каков наш портрет там же, а?
"Прибежище вдали", "надёжный приют" это без сомнения наша кафедра. "Бабий подол" - конечно, жена Ревича, зав. его кафедрой. Эта деталь вызовет известные трудности при его переходе к нам. Но мы можем ОБМЕНЯТЬ Ревича на наш балласт. Вы знаете, о ком я говорю. Об Овсянникове, конечно. По слухам, этот умненький смазливый еврейчик - любовник жены Ревича. Упаси, Господи, я не интригую! Я предлагаю партию. Я предлагаю рокировку. Для постороннего наблюдателя - исход партии ничейный. На деле же выигрыш за нами. Вы помните, конечно, я всегда
Короче, когда Ревич подойдёт к Вам с вопросом, не пугайте его, пожалуйста.
Мне кажется, я Вас уже убедил. Поэтому оставляю тему. И вообще мне пора заканчивать болтовню. Здесь такая обстановка, что язык становится без костей. Хоть сам пиши стихи, или романы. Нет, не бойтесь, я этого не сделаю... До поэзии я не опущусь.
3 июня Мадрид. Всего наилучшего. Ваш верный Исаев.
Ваш брат Е. Г.
– и человек, и консул замечательный! Очень мне помогает. Вот и это письмо он любезно согласился отправить своей почтой. А как Вы себя чувствуете? Были ли уже на даче? Я, признаюсь, только о ней, голубушке, и мечтаю. Здесь ведь не выкупаешься как следует, речки - сами знаете, какие.
Кстати, я имею самые крепкие основания утверждать, что стихотворение, переведенное Ревичем, - поздняя, и отнюдь не шестого века, а приблизительно вв. 10-11, подделка под арабское. Основания эти - документы, которые я держу сейчас в руках, и дух самой поэзии. Это тот самый берберский дух, который выражен в архитектуре Марракеша, но никак не Багдада.
23. Ф. В. КЛЮНЕНКО В МОСКВУ.
– Итак, после трёх лет отважнейших военных действий он предназначил Рорику почётные трофеи и лучшую добычу, желая тем завоевать ещё большее его расположение. Поощрённый дружбой с ним, он в жёны испросил себе Геруту, дочь его, и у неё родился сын Амлед. Фенгон же, снедаемый завистью к такому счастью...
– Пех, пех, воистину редкое счастье!
– Хозяин с весёлой наглостью уставил в пространство между ними единственный глаз свой и завертел в чрезмерной близости от их носов на манер пращи грязную тряпку. Второй глаз, словно окружённый потоками лавы кратер, утонул в шрамах.
– А я вот, к примеру, соображаю: не припомню такой вот весны, как эта вот, в нашем Корнуолле, вот.
– Патриот, - возразил сбитый с монолога проезжий, - ещё два пива.
Его спутник, помоложе и что-то уж слишком хорошенький, мечтательно глядел за окно. Там, шагах в десяти от обжорки, заметно нервничали привязанные к дереву две их лошади. Рядом в чёрной грязи, то есть на дороге, вокруг прочно застрявшей колесницы возились, посапывая, солдаты. Грязь звучно чавкала. В колеснице, отлитый из металла божок на постаменте, невозмутимо стоял рыцарь. Его лошадь, обречённо уложив брюхо в родимую почву, больше напоминала стельную корову, чем благородного скакуна. Краснокарий глаз её мучительно косил. Доспехи рыцаря незапачканными выпуклыми частями пускали голубеньких зайчиков за дорогу, на рыжее поле, и дальше, к убогой изгороди, за которой сгрудилась отара тощих овец, окружённая стаей псов. Псы, овцы и пастух мало чем отличались друг от друга. Никогда, значит, в этом их Корнуолле не было такой вот весны.
И, значит, никогда в этом Корнуолле не таяли так резво снега в рыжую траву, похожую на лосиную шкуру. Не зеленели так славно и в таком соблазнительном отдалении мягкие холмы, не вспыхивали так мерцательно остатки льда на их склонах - зелёных, чёрных, рыжих. Никогда, стало быть, не пахло так вот раньше: влажной близкой глиной и далёким морем, чуть нагретой сухой травкой и пивом, и ржавчиной, и всем остальным, и в таком томительном сочетании, и в таких полезных носоглотке пропорциях. Таких болезненных для сердца тела и сердца души пропорциях.