Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
К счастью, вступать в схватку для нее не было особой нужды: немедленно по вселении она обнаружила, что не может проглотить ничего твердого горло сразу же перехватывал спазм. Только чашку-другую чаю без сахара ей удавалось одолеть, да и то потом начиналась изнурительная, до головной боли икота. Зато, машинально осматривая деревянные полки в магазине-квартире, бессознательно отыскивая там лекарство от несчастья, она увидела ириски, и что-то под языком напомнило ей, какое это было лакомство в детстве.
Она будто вернулась в младенчество, когда умела лишь сосать. Только ириски из тягучих сделались сыпучими.
Борьба с душевной болью требовала стольких усилий,
С усердием безнадежной двоечницы она штудировала любимого Паустовского, но видела только буквы. Наконец, в какую-то минуту, - "Стоило мне нагнуться, поднять на дороге белый камень и сдуть с него пыль, чтобы, даже не глядя, сказать, что это горячий от полуденного зноя морской зернистый голыш, и почувствовать досаду от того, что невозможно описать жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий", - в эту минуту что-то в ней шелохнулось. Но это была завистливая горечь измокшего бродяги, случайно заглянувшего в светящееся среди дождливой ночи окно, за которым счастливая в своем эгоизме семья сидит за вечерним чаем вокруг стола, где нет места чужаку. Ей тоже не было доступа в тот бесстыжий мир, где можно любоваться ящерицами, снующими по оранжевой марсельской черепице, когда человек, всеми брошенный, сидит в ободранной, выщербленной, пропахшей какой-то противной краской чужой квартире без умывальной раковины, зато с подтекающим унитазом, а под ним - тряпкой, которую нужно время от времени отжимать, а после мыть руки с мылом, выкупленным по талонам. А он еще дразнит музыкой чужестранных имен, куда - прав Андрюша - можно попасть лишь ценой бесчисленных унижений!
Бах прежде помогал безотказно. Но сейчас эти неземные звуки казались возмутительной ложью - да какая такая истина ему открыта, с каких таких бессмертных небес наши муки выглядят мелкими и преходящими?!.
Ночь проходила в таком же отупении, как день, - без сновидений. Но однажды под утро...
Незнакомые люди со смехом тащили ее за руки, за ноги - раздурачились, будто студенты на картошке. Но вместе с тем она знала, что они страшные, только ни за что нельзя было, чтобы они догадались, что она это знает, и она изо всех сил делала вид, что ей тоже ужасно весело, а уж они веселились вовсю; но страшное время от времени проступало на их лицах и тут же пряталось. Так, со смехом, они внесли ее в какой-то амбар - кажется, дело и вправду происходило где-то в колхозе - и положили на мешок с капустой. И тут она почувствовала ненормальный холод капустных кочанов и поняла, что это человеческие головы. Они что-то успели заметить в ее лице и разом сбросили маски...
Проснувшись с колотящимся сердцем, она увидела свою замызганную тюрьму если уж не с радостью, то с очень большим облегчением. А за чаем она вдруг заметила, что на улице солнце и глиняный кисель уже подернулся корой, и несколько добровольцев прокладывают пунктирные тропки из бесхозных кирпичей, которых здесь можно было набрать на целый дачный поселок. Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне пробовал глубину в неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, поколебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом, шагнул с камня, и - раз!
– нога ушла в грязь выше колена. Два!
– он выдернул ее обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на четвереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине - хорошо хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно бормотала она. ("А что мои-то сейчас делают?..")
Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не заметила,
На скамейке энергично беседовали две мамаши, без конца повторяя одни и те же жесты, как неизобретательные статисты в опере. Их дети были тут же: надутая девочка лет трех, не сводившая глаз с чего-то под скамейкой, и мальчуганчик лет пяти: сначала крутил хвост ослу-качалке, потом лег животом на спину-чурбак и свесился, как джигит, возвращающийся из неудачного набега. Молодой папа у коляски читал "Крокодил", изредка наклоняясь к коляске, повелительно произносил что-то, - вероятно, "бай-бай".
Боже, каким милым ребенком был Аркаша... Ловить бы эти миги, пока они еще могли быть вместе, а не бежать куда-то сломя голову, вечно опаздывая... И за чистотой можно бы следить поменьше... Вспомнилось: мыла как-то пол - все бегом, все бегом, - отгоняя Аркашу, чтобы не путался под ногами, а он все равно подобрался и уселся попой в таз с грязной водой - и такое счастье на его личике просияло!.. А она его нашлепала тоже впопыхах, - новеньких штанишек было жалко до смерти. А что штанишки в сравнении с улыбкой! Не знала, дура, что это и было счастье.
К вечеру на детской площадке начнут скапливаться подростки-акселераты. Весь вечер будут решать, как его провести, пока он не кончится. Нет, не может Аркаша надолго среди них застрять - на одной ненависти к "буржуям" долго не протянешь. Правда, к нему заходят какие-то непохожие на этих - пугает их вежливость. Но, может быть, мальчишки и правда все должны попробовать сами - собственным сапожком нащупать у грязи дно?
По камешкам-кирпичикам козьим скоком поскакали старушки в свой магазинчик за сметаной, разбавленной кефиром, и за прочим, чего бог выбросит. Не ангелы люди, до того не ангелы, что иной раз и глядеть на них мутит. Но когда их обижают, мучают - сразу такой нежностью к ним проникаешься!.. И вдруг она поняла, что жизнь выносима.
Надо бы съездить за зарплатой, пока не перевели на депонент. По кирпичикам доскакала до асфальта, а там уже добралась и до автобуса, походкой, более достойной всеми покинутой несчастной женщины. А когда увидела свою родную контору со знаменем в три человеческих роста на фронтоне, даже что-то теплое шевельнулось в душе. Андрей объяснял, почему собака так яростно защищает хозяйский дом, хотя лично ей там принадлежит только цепь и конура: она считает его своим, а не хозяйским домом.
Хотела пробраться через черный ход, - не было сил что-то изображать перед знакомыми, но и тут попалась на глаза малярше:
– Ой, до чего вы похудели! Прямо как старушка стали...
Она этак с полгода красила коридор, стоя на столе примерно по часу в день. За это время Наталья успела с нею познакомиться, разузнала, как нужно разводить краску, чтобы можно было пользоваться катком, а не кистью, и стала приглашать маляршу на чай, подстилая ей газету, чтобы она не смущалась. Но все равно после ее ухода нужно было проходиться со шваброй и оттирать клеенку на столе от белых локтей. Клонская с Риммой иронически улыбались, но остальные считали кощунственным брезговать трудовой грязью.