Горбатые мили
Шрифт:
Куда-то ткнулся Ершилов. Назар взял за плечи Бичнева, сказал:
— Я хочу уважать вас!
Подтолкнул, таким образом, пособить Николаю принайтовать торпеду.
Не успокоясь, Назар принудил подойти поближе Зельцерова:
— Слушайте! Вы!.. — сказал с большим нажимом.
— На абордаж берет карьериста первый помощник… — шепнул себе начальник рации.
У Зельцерова на лице растерянность сменилась испугом:
— А что я? Что? Конечно!..
Не проронил ни слова только Лето.
— Ты на чем настаиваешь? — Варламов Спиридон встал перед ним огромным утесом.
— Что ни
Первый помощник никуда не торопился, вроде сдавал вахту капитану, сказал:
— Влипли. Теперь уже нам никуда… Не улизнем. Закрепим ее, — пнул в торпеду.
— Чего-оо? — Зубакин взъярился, как шторм. Сразу же заставил себя вникнуть в услышанное. «Ага, понял. Первый помощник всех подготовил выполнить мой приказ беспрекословно, точно и в срок».
Все, как само собой, приблизилось к штилю. Боцман отправился заготовить сигнальные флаги: «У меня опасный груз. Ни в коем случае не подходите ко мне».
Перед трапом на ботдечную палубу Зубакин снова зашумел:
— Ершилов!
Могли понадобиться все боты. А когда запускали в них двигатели?
Роль рупора взял на себя Бичнев. Выругался:
— Где-то опять он живет в свое удовольствие?
Глаза осьминога видели, как боцман завязал на торпеде морской узел и отер руки. Они загустели в тени Кузьмы Никодимыча, снова сделались ясными… Отразили Назара, думающего о том, что справедливости противостоял один Зельцеров. Но не потому, что был хуже всех. Как раз наоборот. Привык верой и правдой служить производительности как завзятый технарь, душа его прозябала.
Четыре моторных бота держал океан. Они, белые, с обычными крутыми бортами, так же спасали свои носы среди наглых выплесков — задирали их, припадали в ложбинах и влетали на сводчатые поднятия ничуть не хуже кочей русских казаков. Так же, как сто лет назад, поддавал уилливо, пока только поверху. Приподнимались, заваливались, сползали здесь и вдали переменчивые, все в рытвинах хребтины побольше, поменьше.
Сколько ни куталась Ксения Васильевна в брезент, не убереглась от холода.
— Ох! — разобрала тесемки оранжевого пробкового жилета, нашла вырезы для рук и то, что уцелело от раздавленной сигнальной лампочки.
В зимней воде, среди лохматой, бело-мглистой рвани, тонущим возле рефрижераторщика индивидуальные спасательные средства помогали только верить в счастливый исход, как расхожие безделушки-талисманы.
На последнем, четвертом боте, сверкнул металлический парусник — на темном белый треугольник. Боцман поглядел на него. За лишнюю вещь полагалась выволочка. А если повторялось изначальное? Могли же в экипаже возродиться те же отношения, какие были естественны в давней жизни, с большей близостью к океану-батюшке, в блеске красоты борений?
Позади Плюхина, кормчего, от винта оставалась разлохмаченная, неглубокая строчка. С нею океан круто пошел вверх, встал стеной, навис сзади, не синий совсем, а водянисто-бесцветный, не раздумывающий, накрыть ли собой то, что впереди никак не хотело перевернуться, и сразу успокоенно опал. На тотчас же образованной глади, еще буйствующей, показалась корма бота
Назар увидел Венку и Никанова. Они присели пониже, неспособные еще как-то иначе укрыться от уилливо. У них щемило в груди из-за того, что удалялись от «Тафуина», бросали его на произвол судьбы. Впрочем, все, в том числе обработчики, эти моряки на один рейс, чувствовали себя худо, и в этом ничего не было от слезливой сентиментальности.
«Тафуин» ни разу не ослушался. Всякий раз взламывал над собой сшибающиеся толщи, охваченный непростительно не замечаемой яростью, гудел всем своим нутром и так раскачивался, что краем днища, бывало, вымахивал на поверхность. Когда же требовалось тянуть ваеры — старался, как издавна приученный к неимоверно тяжелой работе. Теперь он, по-мужски бескорыстный, стоял на якоре, носом вразрез волнам — сиротливый сверкающий айсберг. Напротив него, во втором боте, Назар не успевал снимать пену со щек и лба.
Он не мог воспротивиться своим думам. Согласился с тем, что Ксения Васильевна редкая женщина. Однако не дал выхода своим чувствам. Заставил себя поверить, что не будет у них счастья, поскольку она с детьми.
«Они, конечно, не на всю жизнь с ней. Впрочем, мне-то что? Нет, не удастся скрыть, кто к ним ближе. Станет больше жалеть их и стараться удержать меня».
Ксения Васильевна одернула на себе тулуп. «Или в самом деле не пара я Назару? — обратилась к себе, убежденная как раз в обратном. — Не настолько молода?» — спросила и вызывающе запрокинула голову. Нос «Тафуина» выписывал восьмерки, а параболическая, во всю свою длину распахнутая антенна навигационного локатора парила, как два крыла никому больше не нужного ангела-хранителя.
Лучше бы ей не знать Назара. Слушая его, она все ясней понимала, что он не такой, чтобы приволокнуться за какой-нибудь!.. Ни за что. Подходит только для своей, несуществующей женщины, еще им не встреченной.
«Уклада в семье не будет. Чуть что, так вспомнится, кто ты, к чему Ксении Васильевне и ее девочкам. Всегда придется остерегаться промаха», — доказывал себе Назар. По забывчивости увел глаза на «Тафуин». А не полагалось ему тогда лишний раз смотреть на него. Те, у кого был на виду, встревожились бы.
Тотчас бот с Ксенией Васильевной помчал вниз, как с крутояра.
Вся жизнь Назара уместилась в чувство давящей тяжести: «Не из-за того ли не уходит безотцовщина, что так усердно восхваляют тех, кто берет чужих детей? Столько замужних женщин, в большинстве молодых, сбиты с толку, на все решаются!»
Раздумьями Венки владел не только «Тафуин». «Если отец дрожал за свою шкуру, он бы забрался к нам».
Вспомнил, что только для него одного живет подмосковная душа-девица Зоя! Она бегала на диспуты, поднабралась на них всего насчет профессиональной ориентации и прислала записку, чтобы узнать, не ошибся ли ее ни в чем не ограничивающий себя дальневосточник, ни перед кем не преклоняющийся. «Если выбрал не свою судьбу, ты уже потеря для общества. Не узнаешь, чем привлекает труд. Будешь постоянно всеми недовольным, станешь завидовать кому-то и превратишься незаметно для себя в зануду, в брюзгу, а то в приспособленца».