Горбатый медведь. Книга 2

Пермяк Евгений Андреевич

Шитиков и не сомневался, что желторотый герой тут же расплачется и начнет просить прощения.

Было уже поздно, когда план привода и начала допроса Толлина окончательно созрели. Шитиков не стал беспокоить ночью уважаемого начальника мильвенских финансов Непрелова, решил дождаться утра следующего дня.

И следующий день настал. Счастливые сны снились Саламандре. Он, предвкушая радость благополучного исхода дела, поднялся рано и стал прогуливаться по Купеческой, ныне Революционной улице.

Маврикий не выходил из дому. Уже все разошлись

по делам, и уже сестру Маврика нянька вывела на прогулку, а он не показывался.

Тогда Шитиков спросил о нем у молодайки, которая ради пропитания нанялась в няньки к Непреловым.

— А они у нас с потемок еще ушли. На рыбалку, — ответила она.

— На какую такую рыбалку? — спросил Шитиков.

— На разную: кто попадет.

— А куда? — чуть не крикнул Шитиков.

— А вы не очень. Я к ним нанялась, а не к вам.

Шитиков ссутулился, улыбнулся, попросил прощения и ласково-ласково спросил:

— Куда?

— Известно куда! У них свой пруд, своя рыба на ферме.

Это соответствовало логике вещей. Шитиков тотчас помчался на конный двор за лошадью.

Простоватая нянька и не предполагала, какую услугу оказала она Маврикию, направив Шитикова в Омутиху, в противоположную от Камы сторону, куда лесами пробирался Маврик в сопровождении верной Сонечки.

Не знали они, что всего лишь несколько минут помогли им не встретиться с Саламандрой, который весь день будет рыскать по омутихинским лесам и болотам в поисках Толлина.

Не любя осень как осень, как время года, Маврикий каждый раз убеждался, что цветущая весна беднее красками. Она, как невеста, только в белом. А осень, как женщина средних лет, в самом бесцеремонно-ярком. В малиновом. В рябиновом. В пунцово-осиновом. Или в солнечно-желто-березовом. И откуда у осени столько цветов. Все, кроме белого. Будто она боится накликать им ранний снег, который приносит конец всем цветам и оттенкам лесов и полей.

Все страшное позади. А что впереди? Может быть, лучше пока не думать об этом и радоваться, что с ними ничего не случилось, что столько людей теперь на свободе. Конечно, не плохо бы сказать тете Кате, что это он и она… Не для хвастовства. Ничуть. А для того, чтобы она гордилась Маврикием. Ведь спасать от смерти людей — общечеловеческий подвиг.

А Соня думала о другом. Она думала о том, что никогда не следует отрицать то, в чем ты не уверен или не очень уверен. Одни говорят, что люди чувствуют приближение своей смерти, считая, что если животные предчувствуют свой конец и уходят умирать, то почему высшее существо — человек — должен быть лишен этого качества. Другие, отметая все это начисто, считают предчувствие смерти чистой мистикой.

Сонечке казалось, что ее очень скоро не будет на свете. Предчувствие ли это или результат какого-то самовнушения, вызванного напряжением всех сил и потрясением последних дней, она не знала, но вела себя с Мавриком так, как будто, прощаясь с ним навсегда, хотела испить всю радость жизни, которая вот-вот должна оборваться.

IV

Маврик

заметил, что Соня сегодня, да и все эти дни, тоже как осень. Какая-то многоцветная и яркая. Не по одежде и лицу, а по тому, как она смотрит, как говорит, как ведет себя с ним. Она всегда была старше его, будучи моложе почти на год, а сегодня она совсем взрослая и властная. Прикажи она ему «плыви через холодную Каму» — и он поплывет.

— Мавруша, — шепчет она, глядя ему в глаза. — Ты мой первый и мой последний, — она не сказала «кто». Не нашлось слово. — Ты такой хороший, хороший до того, что тебе самому невозможно понять, какой ты…

— Соня, — взмолился Маврикий. — Зачем так?

— Но ты не гордись этим, — предупредила Соня.

Маврикий не захотел поддерживать этого разговора. И Соня умолкла. Они вышли к логу, спускающемуся к Каме между двух яров. Маврикий помнит этот лог с заброшенной избушкой бакенщика. И Соня бывала здесь с братьями.

— Тут и заночуем, — сказала она. — Смеркается. Куда же ты ночью по незнакомому закамскому лесу?

— Да, — поежился Маврикий.

— Тебе холодно, Мавруша?

— Да нет.

Они вошли в пустующую избушку бакенщика, поселившегося теперь двумя верстами выше.

— Давай готовить ночлег, пока не совсем стемнело.

А темнело очень быстро. Небо заволакивало тучами. Когда Соня натаскала сухой травы на тесные нары бобыля бакенщика, стало совсем темно и еще глуше.

Пугающая осенняя тишина. Только редкий всплеск рыбы да еле слышимый заунывный плач филина в закамской парме подтверждали, что на земле продолжается жизнь.

После больших страхов всегда приходит бесстрашие. Они, обсидевшись в темноте, радовались этому мрачному и холодному пристанищу, ставшему таким гостеприимным.

Разводить огонь, конечно, было нельзя, а не плохо бы затопить очажок, нагреть избушку. К утру она здорово выстынет.

— Ничего, Мавруша, ничего… Ночь, наверно, будет теплой. Облака же. Ложись, завтра встанем чуть свет.

И они легли на сухую траву, укрывшись Мавриковой шинелью, и не слышали, как пошел дождь, как прошла какая-то пьяная ватага по берегу. Они очутились далеко от этого берега и высоко над землей, за облаками, где солнце и где никогда не бывает ненастной погоды…

Утром, целуя его. Соня сказала вычитанные где-то ею слова:

— Война, как смерть, торопит жизнь.

А потом они вышли на берег. Светало.

Перебраться за Каму в обычное время не составляло никакого труда. Теперь же, когда шныряли конники разведки МРГ, рискованно было просить рыбака или бакенщика перевезти на тот берег. Но ищущий чаще всего обретает. Близ берега сверху вниз в легкой лодчонке возвращался, видимо после лова, парень.

— Будь другом, остановись, — окликнула его Соня.

— А кто вы? — спросил он, подплывая к берегу.

— А мы никто. Капканчики да ловушки у брата за Камой поставлены, — ответила Соня, показывая глазами на Маврикия. — Наверно, уж много попалось.