Гордиев узел
Шрифт:
Он сидел в гостиной, в кресле-качалке, и смотрел в окно. Внутренний двор, дерево, пожарные лестницы, бельевые веревки, мусорные контейнеры. Он не мог определить, из каких квартир доносятся какие звуки — стук молотка, громыхание кастрюль, саксофон, крики детей и громкие голоса женщин, переговаривающихся через двор. Франсуазы все не было. Тени медленно ползли вверх по стене. В шесть часов Джилл проснулась, но на этот раз все обошлось без крика. Когда она опять уснула, Георг выстирал свое белье и повесил сушиться. Надвигались сумерки. Небо над соседними домами и за Всемирным торговым центром побагровело.
Франсуаза
— Как Джилл?
— Спит.
— Все еще спит? Обычно она в шесть просыпается.
— Она и проснулась. Я напоил ее чаем, и она опять уснула.
Франсуаза недоверчиво посмотрела на него:
— Извини, что я так долго. Я еще заходила к Бентону.
— Ты… Значит, ты все-таки… Ну и где они? Сколько у меня времени, чтобы выйти с поднятыми руками? — Он встал.
— Не надо! — воскликнула она и, бросив на пол пакет с продуктами, подбежала к двери спальни. — Не надо! Я ничего им не сказала. В «Нью-Йорк таймс» есть сообщение… Погоди, сейчас покажу. — Она выставила вперед левую руку, словно защищаясь, и вытащила из груды рассыпавшихся по полу продуктов газету. — Сейчас найду… Вот, смотри!
— Я уже видел это.
Значит, она и в самом деле поверила, что он сможет что-то сделать Джилл.
Франсуаза выпрямилась.
— На следующей неделе у меня кончается отпуск, и я все равно собиралась зайти в контору, а тут прочитала это сообщение и…
— Ты говорила с Бентоном?
— Да. Он сидит злой как черт. Эта заметка в газете совсем не его идея. Он, наоборот, не хотел никакого шума. Это маляры на лестнице вызвали «скорую помощь» и полицию. Потом примчались репортеры, стали вынюхивать и выспрашивать. А твое имя назвал тот тип, который свалился на лестнице. У него после травмы крыша поехала. Сколько шуму, сказал Джо, сколько шуму!
— Джо — это Бентон?
— Да. А ты знаешь, что тот, который упал в шахту лифта, сломал обе ноги?
— Откуда я могу это знать? У меня не было времени останавливаться и смотреть, как он там приземлился, удачно или нет.
— Зачем ты это сделал?
В ее голосе был слышен страх. Он стал для нее другим. Жестоким, холодным и опасным.
— Что он тебе говорил, этот Булнаков-Бентон-Джо? Черт, я уже скоро тоже буду называть эту скотину Свити или Хани! [40]
40
Sweetie, Honey (англ.) — здесь: милашка, дорогой и т. п.
— Он сказал, что тебе уже мало тех денег, которые ты получил в Кюкюроне, что ты требовал больше и пытался его шантажировать.
— И чем же я пытался его шантажировать?
— Ты узнал, что мы… что он… что в Провансе ты имел дело вовсе не с русскими, и пригрозил, что расскажешь это русским и им это не понравится…
— И по-твоему, я мог прийти к Бентону с такими идиотскими угрозами? И что это за деньги, которые я якобы получил в Кюкюроне? — Георг уже пришел в ярость. — Послушай, ты что, меня совсем за идиота принимаешь? Ты прекрасно знаешь, что все это бред сивой кобылы! Что за дешевый спектакль? Боже, как мне осточертело твое вранье! Вранье! Вранье!
Каждое
— Успокойся, я больше не трону тебя. Бентон здесь бывает? Ты все еще спишь с ним?
— Все давно кончилось. А другие — если кто-нибудь собирается навестить меня — сначала звонят. Хотя бы уже из-за ребенка. Ты можешь не беспокоиться, я никому не скажу про тебя. Я и сама не хочу лишиться бесплатного бебиситтера.
Ее взгляд и голос изменились. Страх быстро перешел в серьезность и заговорщический тон, а последние слова она произнесла уже весело и подмигнула ему.
— О боже! Что за свинство мы тут устроили! — воскликнула она, взглянув на порвавшийся пакет и разлившееся молоко. — Ты поможешь мне приготовить ужин?
Поздно вечером, когда они ложились спать, Георг проявил непреклонность: он лег в спальне, рядом с кроваткой Джилл, а Франсуаза на тахте в гостиной. Дверь он запер. Если Джилл проснется и заплачет, она постучит, или он первым услышит плач и сам ее разбудит. Так и получилось: Джилл заплакала, Георг открыл дверь и разбудил Франсуазу. Когда та покормила ребенка, Георг уже уснул. Она сняла ночную рубашку и юркнула к нему под одеяло.
3
Уже на следующий день их совместная жизнь стала странно привычной и будничной. Это напомнило Георгу будничность их последних дней в Кюкюроне.
— О чем ты тогда думала, когда вдруг, ни с того ни с сего, исчезла? Не сказав ни слова?
Сквозь жалюзи Георгу видно было бледно-голубое утреннее небо. Франсуаза, удовлетворенная, в изнеможении лежала рядом с ним, положив голову ему на плечо.
— Джо неожиданно послал меня в Нью-Йорк, а здесь меня обратно не отпустили.
— Да, но что ты при этом думала — обо мне, о нас с тобой?
Она не отвечала. Вопрос был ей не совсем понятен, но она не хотела разочаровать его и потому лихорадочно искала «правильный» ответ, который мог бы его порадовать.
— Не думай долго, просто скажи, что у тебя тогда было на душе и на уме.
— Понимаешь… работа есть работа. К тому же я тогда уже была беременна, а ты тут вдруг сорвался с цепи… Я не могла рисковать своей работой — мне через пару месяцев предстояло одной заботиться о Джилл, а на тебя я рассчитывать не могла. Ты всегда… как бы это сказать… тебе всегда нужно больше, чем у тебя есть, и при этом ты готов разрушить… перечеркнуть все, что ты имеешь… Во всяком случае, в Провансе ты сам все поломал своей гордостью и упрямством, тебе непременно нужно было помериться силами с Джо. А в жизни нужно довольствоваться малым. Как говорится, съешь и морковку, коли яблочка нет.
— Чушь!
— Ну вот, видишь, ты не понимаешь меня.
— Ты что, не получаешь никакого пособия на Джилл?
— Нет. Я же не знаю, кто ее отец.
— Бентон или твой бывший муж… А может, она от меня?
Франсуаза оперлась на локоть и посмотрела на него сверху вниз:
— Ты — милый. Мне иногда хотелось от тебя ребенка. И когда я вернулась в Нью-Йорк, ты еще долго жил во мне. Помню, как я шла по Мэдисон-авеню и вдруг от мужчины, идущего впереди, пахнуло твоими духами… Я чуть с ума не сошла от тоски!..