Горек мёд
Шрифт:
— Значит, ты дала слово, — настаивал он.
— Я дала тебе слово, Поль.
Он вздохнул чуть слышно, потом взял в рот тонкую сигару и раскурил ее. Но его мысли все еще оставались далеко; пламя от спички обожгло ему палец прежде, чем он погасил ее.
Домини наблюдала за ним, довольная, что через несколько минут он начал успокаиваться.
— А ведь ты не совсем грек, верно, Поль? — неожиданно спросила она. Он сидел к ней боком, а после этих слов повернулся, чтобы посмотреть на нее.
— Как ты определила? — насмешливо поинтересовался он.
— По твоим глазам, когда их вижу, и
— Моя бабушка была англичанкой. — Он улыбнулся, сверкнув крепкими белоснежными зубами. — Какое отношение имеет моя фигура к тому, что я не стопроцентный грек? Разве древние греки не были высокими?
— Аполлон, наверное, был очень высоким, — улыбнулась она, потом опустила взгляд на свои пальцы, просеивавшие песок. — Ты решил жениться на англичанке потому, что твоя бабушка тоже из Англии?
— Не совсем. — Его пальцы разыскали в песке ее руку. — Британские женщины обладают определенным очарованием, особым дразняще-холодным качеством.
— Ты хочешь сказать, что мы не выставляем напоказ наши чувства? — слегка посмеиваясь, спросила она.
— Именно так, — улыбнулся он. — Они непредсказуемы.
— Ты знаком со многими моими соотечественницами, Поль?
— Не ощущаешь ли ты определенную долю ревности? — насмешливо осведомился он.
— Нет… — Она нервно засмеялась, когда он схватил ее за руки и медленно притянул к себе на грудь.
— Варвар! — ощущая его мужественность, она спрятала лицо у него на груди, опаленная вызванными им чувствами.
— Ультрасовременные люди не очень реальны, моя сабинянка, — проговорил он, вдыхая запах ее волос. — Я все еще пугаю тебя? Неужели я с этим шрамом был страшен тебе прошлой ночью? Ты же не была напугана, когда я обнимал тебя так, что наши сердца бились, как одно.
— Я… я не могу говорить об этом, — от смущения глухим голосом выговорила она. — Во мне нет ничего греческого.
— Даже в сердце? — Домини почувствовала, как поднялась его грудь под ее горящей щекой, потом сигара, не докуренная наполовину, полетела далеко в песок, руки сомкнулись вокруг нее и она почувствовала, как начала таять. Ощущение было одновременно пугающим и возбуждающим, но на этот раз он целовал ее так, будто хотел навечно приковать к себе. И ощущая на нежных губах требовательные поцелуи, она чувствовала, что никогда не сумеет понять ни его, ни силы, управляющей им.
Чего он хотел? Ее любви? Но как она могла сказать, что любит, если не может понять своих чувств к нему?
Они вернулись на виллу, когда день уже подходил к концу. В холле нашли желтый конверт на подносе для писем около телефона.
Это была телеграмма, адресованная Домини, и она онемевшими пальцами открыла конверт. Поль следил, как она читала телеграмму, его лицо казалось бесстрастной маской.
Она с головы до ног окинула его взглядом, как будто проспала все эти восемнадцать часов и теперь проснулась. Проснулась и ненависть, дремавшая в ней.
— От твоего дяди, разумеется? — небрежно поинтересовался Поль.
Она молча подала телеграмму. Там было написано:
«Узнал о чеках от Дуга. Прошлым вечером звонил Полю. Возвращайся домой, дорогая!»
— Так значит, мой дядя говорил вчера с тобой по телефону? — холодно спросила Домини.
— Верно, моя дорогая. —
— И зная, что Дуг обо всем рассказал отцу, ты намеренно пришел ко мне… и…
— Не намеренно, Домини, и не думаю, что нам нужно стоять в холле и кричать друг на друга. — Он крепко взял ее за кисть и заставил пройти в гостиную. Там закрыл дверь и прислонился к ней спиной. — Я пришел прошлой ночью потому, тихо сказал он, — что ты кричала во сне, и я беспокоился о тебе. Я тебя поцеловал, но если бы ты меня оттолкнула, я бы вернулся в свою комнату. Ты не оттолкнула меня, и я любил тебя. Как угодно обзови. Скажи даже, что я воспользовался твоей слабостью, но это не изменит того обстоятельства, что прошлой ночью ты забыла о ненависти ко мне и, была ласкова со мной сегодня.
— Ну, да, — он непривычным для нее жестом повел плечами. — Да, это краденые сладкие мгновения, но я бы не крал, если бы ты этого не позволила.
— Неужели? — Она невесело засмеялась, его темная власть и грация уже не очаровывали ее. — Ты намеревался несмотря ни на что насладиться новой игрушкой, — твоим новым приобретением. Ты же сам сказал об этом вчера вечером в этой самой комнате. Я должна сдержать клятвы, желая того или нет. Таким образом, Поль, ты, вероятно, получил огромное удовлетворение от того, что достиг желаемого без сопротивления. Не сомневаюсь, — у нее прервался голос, ты посмеивался, когда я спросила, можно ли мне уснуть в твоих объятиях.
— Домини, не…
— Не прикасайся! — Отшатнувшись, она сделала шаг назад, когда он двинулся к ней. — Не прикасайся ко мне сегодня, не то меня стошнит. Стошнит от собственной сентиментальной тупости. Стошнит от собственных фантастических мыслей, что ты мог быть тем человеком, к которому я привяжусь. Ты, наверное, весь день посмеивался надо мной! Когда рвал чеки, из которых был удален яд. Когда позволила в той бухте целовать меня на песке. Если тебе нужна только моя оболочка, тогда, пожалуйста, пользуйся своей покупкой. Но все деньги мира не купят моего доверия или любви, а без них от жены мало проку, Поль.
— Да оставь ты себе свою любовь. — Лицо его совершенно окаменело, оно казалось скульптурой, вырезанной из мрамора, она была уверена, что и сердце у него сделано из того же материала. — Разве я когда-нибудь просил ее у тебя?
— Нет, на словах не просил, — бросила она ему. — Но ты не достаточно бесчеловечен, чтобы долго довольствоваться обществом жены, которая тебя ненавидит. Как ты посмел, Поль, отобрать у меня свободу выбора между Фэрдейном и Анделосом?
— Это грек во мне посмел бросить перчатку самой судьбе, — с вызовом ответил он.
— Судьбе! — выдохнула она и вспомнила, что думала об этом же утром, когда он целовал ее. Все глупые предрассудки! Его накажет больная совесть, накажет за то, что он обманом не дал ей поговорить с дядей по телефону.
— Если бы я позволил тебе поговорить с Мартином Дейном прошлым вечером, ты бросила бы меня, — резко выговорил Поль. — Ты не выбрала бы Анделос. Ты побежала бы домой, в Фэрдейн, к старомодному очарованию и вежливости своего дяди. Это все, что ты просишь от жизни, — быть служанкой в доме, много раз перезаложенном от стропил до фундамента?