Горельеф
Шрифт:
Ест не спеша, время от времени бросает кусочки хлеба псу. Кылына разглядывает женщину на камне, покачивает головой:
– Вблизи - ничего не ясно, а из Марок... Над кем она так плачет?
– Над сыном.
– Он умер?
– Умер... как все умерли.
– В селе говорят: на Зинку похожа...
– Может, и на Зинку.
Кылына какое-то время смотрит на Антика, потом говорит с болью:
– В тебе словно кто-то огонь зажег.
– Что в сердце варится, на лице отражается...
Антик вдруг умолк. Сел, взял снова ложку, покрутил ее в руке, но есть не стал.
– Может, ты вспомнишь, как моего Марка убили? - с надеждой спросила Кылына.
– Помню, первый наш бой помню. Первый и последний... Как телята, мы тогда столпились возле колючей проволоки. А проклятый фашист косит из пулемета. Тут Марко и упал на проволоку... А мне руку просадило, во, показал Антик на шрам выше ладони. - Тогда и взяли меня...
Кылына собрала посуду в корзинку. Глаза влажные от слез.
– Ну, я пойду, вечером Михася пришлю, ведь что это за еда.
– Спасибо, Кылынка... Если бы не ты, то и жить не жил бы.
И снова - тук! тук! - над селом, над всей округой.
Кылына бежит улицей, глаза - в землю. Возле Максимовой криницы остановила ее Марийка Тодошина. Она стояла у калитки и поджидала женщин, чтобы идти в поле.
– Как он там? - спросила тихо.
– Не знаю, что и думать. Какой-то бес вселился в него: так и поджигает, так и поджигает. Память его вернулась... О моем рассказал, - Кылына вытерла слезу. - Нездоров Антик, Марийка, весь в горячке.
– Но ведь работает! Хотели его вчера Максим с Варивоном забрать, пусть бы отдохнул немного, но куда там! Не подпускает никого и близко... Вот я и думаю: какое желание надо иметь, чтобы ни за что так трудиться.
– Умелый! Смотри, что оно вырисовывается.
– В плену он подручным у мастера был, вот и набрался.
То здесь, то там начали появляться у калиток марковчане, головы вверх.
– Вот тебе и Антик! Вон что выделывает!
– Да, свечка его горит ясно...
...Солнце уже за камень прячется, тень от него, вначале дрожащая, а потом
Антик спешит. Болят грудь и голова. Сердце будто кто-то клещами сжал.
Вот уже и вечер упал на ущелье. Ползет выемками упрямо выше и выше. Антик и молотка уже не видит.
Опускается на землю, садится на широкую лавку-топчан. Болезненным близоруким взглядом ощупывает руки:
– Еще неделю-две...
Белячок вертится возле ног, поскуливает, потом лает и бежит вниз. Вскоре из темноты выплывает Михась:
– Вот, дядечка, это мама вам передали, это тетка Марийка, это Зинка, это бабка Ганка... Посуду мама завтра заберут, а я побежал.
И нет Михася. Но, видимо что-то вспомнив, показывается вновь из темноты:
– Дядечка, дядечка, женщину мы узнали, а солдат - кто?
– Солдат? Солдат... Иванко.
– Это какой?
– Как "какой"? Он здесь стоит, а я вот здесь. И фашисты в черных мундирах... Нет, нет, тверд наш Иванко, как камень, крепкий, как дуб... "Ну, а ты?" - подбегает ко мне один. "Я - подручный", - говорю ему. "А-а, подручный!" - и начинают руки выкручивать, зубы выбивать... - Глаза Антика застыли. И сверкают в темноте, как металл. - Но ничего, я отблагодарю. - Он взглянул на камень, нависший над пропастью. - Все отдам до капли...
Михась тихонько уходит, а Антик долго еще с кем-то разговаривает. Затем укладывается на лавку-топчан, так и не дотронувшись до еды.
...Антик вырубил не самого Иванка, а тень его. А рядом женщину, печальную, чего-то ждущую. Пусть ждет, как и все ждут, и надеется. Пусть тревожная надежда держит ее на свете, хотя мы и знаем, что сын ее убит...
Не поднялась рука Антика на эту надежду. Далеко-далеко в тумане упал солдат, а мать ждет...
Людская скорбь льется-сеется через густое сито, сплетенное из солнечных лучей.
Материнская скорбь, вечная, как эти горы, падает на село, на притихших сельчан.
– По-ученому это называется горельеф, - нарушил кто-то долгое молчание.
– Да и видно: человек горе льет.
– Ждала, ждала, да и застыла в том ожидании...
Антику все безразлично. Лежит на лавке-топчане, улыбается.
Прибежала Кылына с узлами, одета по-праздничному:
– Ой, Антик, что там творится! Народу!.. Даже из Васильковского района есть. Из области в белых шляпах наехало. Максим их ведет сюда... Иди поешь. Сегодня воскресенье, так я вареничков с вишнями наварила. Иди же, Антик, а то ведь придут, как же тогда есть...
И тут взгляд ее упал на Белячка: пес тихо-тихо сидел возле Антика.
– Да ты что, Антик, а? Ты что! Вон сколько к тебе людей пришло, ты только взгляни!..