Горение (полностью)
Шрифт:
Лопухин.
21 июня 1902 г." .
Так Глобачеву и вернул в Варшаву - р а с п и с а н н ы м. Глобачев спрятал рапорт от чужих глаз, вызвал заместителя своего Шевякова и сказал:
– Дзержинского мне достаньте.
В Якутии было раннее утро, а в Варшаве день уже кончался, и зажигались огни на Старом Мясте.
Винценты Матушевский медленно прихлопнул крышку часов, сунул их в карман пиджака и задумчиво сказал своим спутникам - Софье Тшедецкой, Станиславе Кулицкой и Мацею Грыбасу, типографу, профессионалу от революции:
– Если Юзеф получил наш паспорт и деньги на проезд, значит, уже в пути.
Станислава постучала костяшками
– Не волнуйся. Получил. Я сердцем чувствую.
Обернувшись, Винценты сказал половому:
– Четыре чая и рогаликов, будьте любезны.
– Господи, - вздохнула Софья, - только б получил...
– Не вздумай при нем произнести слово "господи", - улыбнулся Грыбас, - он не жалует ксендзов и может посчитать тебя скрытой клерикалкой - с его-то бескомпромиссной открытостью.
– А мне говорили, что он в юности хотел стать ксендзом...
– Пилсудский тоже хочет стать социалистом, - ответил Винценты.
– Нет, а правда, Юзеф хотел быть ксендзом?
– продолжала спрашивать Софья.
– Правда. А когда понял, что возлюбленная, тоже гимназистка, равнодушна к нему, решил стреляться.
Матушевский покачал головой:
– Любовь к работе революционеров неприложима.
– Винценты, - сказала девушка, - если вы когда-нибудь скажете подобное моим подругам по кружку, вам перестанут верить.
– Да?
– Да, - убежденно ответила Софья.
– Навсегда.
– Почему?
– спросил Грыбас.
– Потому что революция - это любовь.
– Якуб очень смеялся, - сказал Винценты, вспомнив свою последнюю встречу с Окуцким, - когда я сказал ему, что ты организовала кружок из модисток.
Красивое, ломкое лицо Софьи Тшедецкой ожесточилось: бывает особая грань духовного состояния, когда человек меняется в долю мгновения.
– Видимо, в Якубе не изжиты до конца черты врожденной буржуазности, медленно сказала Тшедецкая, - и мне очень горько слышать, как спокойно ты передал мне о его смехе: если модистка - то, значит, всенепременно публичная девка?!
– Софья, можно и нужно сердиться на Якуба, - шепнул Грыбас, - только, пожалуйста, не так громко: Окуцкий - плохо пошутивший друг, а здесь могут сидеть хорошо шутящие враги.
Матушевский приблизился к Тшедецкой:
– Софья, давай вернемся к делу: ты уверена в своей квартире? Если Юзеф здесь задержится - он будет в полной безопасности? Взвесь все "за" и "против".
...На сцену маленького ресторанчика вышел томный певец в канотье и при "бабочке", повязанной словно бант у гимназистки, заговорщически подмигнул собравшимся и запел о том, что парижская мода пришла в Польшу и что это очень хорошо, потому как дружба с французами началась не сейчас и не случайно... 6
– Намекают певцы, намекают, - сказал поручик Глазов, - на Бонапарта намекают, на то, что с ним вместе шли против нас. Глазов спросил агента, посетившего ресторанчик:
– Более ничего занятного?
– Нет, ваше благородие, - ответил агент, - больше никаких выпадов против власти мною замечено не было.
– Ну и слава богу. Оформите записочку по форме: так ее к делу не приобщишь - подумают еще, что на папифаксе... Три рубля держите. Благодарю за службу.
...Прищурливо проводив агентову сутуло-благодарственную спину, Глазов отодвинул салфетку со стишками: на него с плохо отпечатанного фотографического картона смотрели четверо: Матушевский, Грыбас, Тшедецкая и Кулицкая.
Глазов
Достав несколько канцелярских папок, корешки которых были заботливою рукою раскрашены в разные цвета, Глазов огладил их таким жестом, каким антиквары снимают невидимые взору пылинки с драгоценнейшей майсенской скульптурки: легкими, сильными пальцами пробежал по корешкам, остановился заученно на ярко-красной - здесь у него были собраны материалы, в Департаменте полиции никому не известные, ни единой живой душе.
"Дуборылы, неучи, - горестно размышлял о коллегах Глазов, - идут в охрану не по вдохновенному зову долга, но оттого лишь, что платят больше, погоны воистину серебряные! Им отдать то. к чему приложено столько труда, знания, души?! Разжуют и выплюнут, дело испортят, а тебя и не помянут, будто не было, все на себя запишут".
Здесь, в папке с ярко-красным корешком, у него, занимающегося СДКПиЛ, Социал-демократией Королевства Польского и Литвы, - были собраны данные на "застрельщиков партии" - Розу Люксембург, Феликса Дзержинского, Лео Иогихеса (Тышку), Адольфа Варшавского (Барского), Юлиана Мархлевского. Причем собирал он данные эти не от "подметок", как презрительно именовали в полиции провокаторов, а путем осторожным, д о л г и м, - тем, которого Глазов тоже никому не открывал: ждал минуты, чтобы самому выделиться.
Год назад родилась у него идея: поскольку социал-демократы "р а с с о б а ч и л и с ь" с ППС, обвинив лидеров польских социалистов - Пилсудского, Иодко и Василевского - в национализме, принявшем в последнее время форму одержимую, ницшеанскую, Глазов, наблюдая за дискуссиями между разными направлениями оппозиции трону в Женеве, Берлине и Кракове, решил подвинуть своих людей к лидерам враждующих групп, причем "подвигал" он их в те именно моменты, когда проходили диспуты или разбирались вопросы в Международном Социалистическом Бюро, то есть в моменты накальные: человек не очень-то следит за словом полон еще эмоциями борьбы.
Именно тогда он узнал от Василевского - точнее говоря, от своих людей, вхожих к Василевскому, - что патриарх русской социал-демократии Плеханов поначалу поддерживал ППС, а Люксембург, Мархлевского и Тышку бранил.
Именно тогда - через тех, с кем беседовал Пилсудский не таясь, - узнал он многое о Розе Люксембург и Феликсе Дзержинском, а узнав, записал в эту свою о ярко-красным корешком - папку следующее:
"Истинно серьезными личностями СДКПиЛ следует считать Розу Люксембург, Юлиана Мархлевского и Феликса Дзержинского не в силу даже того положения, которое они занимают в руководстве партии, но потому, с каким стоицизмом переносили и переносят лишения, связанные с разрывом с той средою, где были рождены и взрощены. Еврейка Люксембург, например, судя по перехваченным агентом "Осою" письмам, а также по тем, кои прошли перлюстрацию, немедленно рвет отношения с теми единокровцами, которые вычленяют еврейский вопрос из практики борьбы "рабочего класса" России против "тирании самодержавия". То же происходит с Дзержинским и Мархлевским, причем первый был воспитан в дворянской семье. Однако и он, и Мархлевский объявляют "врагами польского пролетариата" тех, кто смеет "отделять поляков от борьбы русского народа против", как они выражаются, "тупого ига самодержавия". Именно эта позиция объединила их против Василевского, Пилсудского и Иодко, кои считают, что задачи поляков категорически расходятся с целями российского пролетариата.