Горение. Книга 2
Шрифт:
– Почему вы так считаете?
– Социал-демократы, как мне сдается, лишь пропагандируют, они против террора…
– Совершенно верно. Однако за последние три месяца только в Варшаве, господин Штыков, было арестовано сто сорок три социал-демократа.
– Что?! Я могу напечатать ваши данные?
– Если сможете – бога ради, но позвольте, я закончу изложение фабулы того дела, ради которого пришел.
– Да, да, прошу, господин Доманский. Мы, газетчики, всегда норовим забежать вперед, ничего не попишешь – профессия.
– Я понимаю.
– Не все, однако, знают специфику газетной работы, не все понимают, как это трудно – сверстать номер, наполнить его интересным материалом…
– Имеете в виду «Червоны штандар»?
– Да.
– Увы, – ответил Дзержинский, – я никого не знаю в этой газете.
– Поэтому и пришли с вашим материалом ко мне?
– Нет. Отнюдь не поэтому. «Червоны штандар» – газета нелегальная, тираж ее, как я понимаю, ограничен. Ваша газета расходится широко, и прочтут ее не только фабричные рабочие, но практически вся Польша.
– Петербург, Харьков, Иркутск, Чита, Минск, – добавил Штыков. – Мы действительно читаемая газета.
– Вот видите… Итак, при аресте был избит чуть не до смерти юноша, член социал-демократической партии. Он был при смерти, однако охранка не позволяла показать его врачу. Товарищи несчастного решили помочь ему. Товарищи юноши несли ответственность по высшему счету морали: они позволили ему войти в революционную работу, хотя, наверное, не должны были бы делать этого – слишком молод.
– Простите мой вопрос: вы давно занимаетесь вашей… работою? – С шестнадцати лет.
– Так я и посчитал. Простите, что перебил.
– Вы спросили оттого, что удивлены: тревога за судьбу юноши идет от чувства, а не от логики борьбы?
– Именно так.
Дзержинский достал из кармана письмо, которое Казимеж Грушовский смог перебросить из тюрьмы, протянул Штыкову. Тот быстро пробежал строки, посмотрел на Дзержинского, прочитал еще раз медленно, вбирающе.
– Продолжайте, пожалуйста.
Вошла «пани секретарка» с подносом: запахло лимоном. Девушка поставила чашки перед Дзержинским и Штыковым, сняла салфетку с сахарницы, озарила мужчин хорошо отрепетированной улыбкой заговорщицы и неслышно вышла из кабинета.
– Товарищи этого юноши, – продолжал Дзержинский, – решили вырвать его из тюрьмы, это был их долг. Не только перед несчастным, но и перед многими другими: мальчика могли довести до состояния невменяемости… Вы, вероятно, знаете, что в камере Егора Сазонова, когда тот, раненный, лежал в бреду, постоянно находился чиновник охранки. Он получил от беспамятного человека все, что было нужно полиции… Юноша мог невольно сказать то, что очень интересует охранку, и тогда число арестованных социал-демократов в Варшаве увеличилось бы до трехсот. Следовательно, товарищи несчастного юноши были обязаны предпринять свои шаги, их вынуждало к этому не только сострадание к одному, но и тревога за судьбы сотен других людей. Так логично?
– Вполне.
– Далее. Одна известная актриса…
Штыков перебил:
– Микульска?
– Одна известная актриса, – словно бы не услышав Штыкова, продолжал Дзержинский, – после встречи с нами смогла помочь несчастному юноше…
– О Микульской, – настойчиво повторил Штыков, – мы хотим дать маленькую заметку. Наш репортер, знавший ее по Вильне, рассказал прекрасную деталь: она выступала в концерте, а тогда – это было, кажется, года три назад – было запрещено петь по-польски, вы, конечно, помните… Она тем не менее спела народную песенку – сущая безделица. К ней за кулисы тут же градоначальник: «Мадемуазель, шарман, шарман, но извольте штраф пятьдесят рублей!» Микульска дала ему сотенную ассигнацию, вышла
Дзержинский сразу же представил Микульску рядом с Поповым, понял, что сейчас открылось недостающее звено: его все время мучило, каким образом началась эта противоестественная связь, слишком уж кричащей была разность.
– Кто именно помог? – спросил Дзержинский. – Вашему коллеге это, конечно, неизвестно?
– Такие вещи скрываются, господин Дсманский… Итак, вы решили предпринять свои шаги…
– Товарищи юноши вынудили одного из высших чинов охранки подписать прошение матери несчастного… Его привезли в больницу, а оттуда был устроен побег… Юноша сейчас укрыт надежно, врачи спасли ему глаз, раны рубцуются; правда, кровохарканье остановить пока не удалось… Когда в полиции поняли, что главную роль во всем этом деле сыграла актриса, она действительно дала повод принудить одного жандарма к согласию, охранка решила мстить. Они начали следить за актрисой, за всеми ее друзьями, и, когда женщина приняла решение скрыться, ее арестовали. Все было сделано так, чтобы арест прошел тайно. Ее увезли в охранку. А наутро нашли во дворе дома растерзанную, нагую, со следами насилия. И во всех газетах, помимо сообщения о факте, сразу же появилась неизвестно кем выдвинутая гипотеза: «Актрису убили злоумышленники из революционной партии. В подоплеке этого злодеяния, видимо, лежит чувство мести». Кто дал такого рода заключение, неизвестно…
– Об этом репортерам сказал прокурор…
– Вы говорите о гибели Стефании Микульской, господин Штыков. А я пока что рассказываю вам историю, не связанную с конкретным событием, мы ведь уговорились. Я объясню вам позже, отчего я рассказываю вам историю о гибели безымянно, и вы согласитесь со мной, что резон в этом есть… Далее. На основании каких фактов прокурор выдвинул такого рода гипотезу? У него нет фактов. Он попросту связан с охранкой – прекрасная иллюстрация дарованным свободам. Прокурор, действующий под дуду охранки… Но давайте допустим, что революционеры действительно решили отомстить за что-то несчастной женщине. Для этого выделим из общего частное: социал-демократы отрицают индивидуальный террор, вам это известно. Они могут выйти на баррикады и стрелять в явных врагов: так было и в Лодзи и в Москве.
– Хорошо, социал-демократов, согласен, отвели. Разве анархисты не способны на такое?
– Способны.
– Так в чем же дело? Я позволю себе пофантазировать, господин Доманский, чистая фантазия… Допустим, после ареста Микульска сказала все, что хотела охрана.
– У вас есть данные, что Микульску арестовывали?
– Нет…
– Тогда будем говорить о безымянной актрисе пока что, как уговорились.
– Хорошо, – поморщился Штыков. – Уговорились. Допустим, прошли аресты среди какой-то революционной партии, мы ведь не знаем, кого, когда и где забирают. Микульску освобождают, ее бывшие друзья узнают о том, что она сказала, ее казнят. Логично?
– Вы хорошо научились мыслить за охранку, – жестко ответил Дзержинский. – Я не виню вас, человек не свободен от общества. Да, все логично. Все, что вы сказали, укладывается в логику жандармерии. Но, во-первых, повторяю, мы говорим не о Микульской; во-вторых, актриса после освобождения не зашла и не позвонила ни к одному из своих друзей, а у нее дома был установлен телефонный аппарат; в-третьих, ее освободить должны были часов в одиннадцать…
– Почему? – Штыков подался вперед. – Почему именно в одиннадцать?