Горгулья
Шрифт:
«Вот она и увидит, чего у тебя не хватает».
Марианн Энгел положила мне руку на бедро, я подставил левое предплечье для укола, но правую руку держал в стратегическом месте, прикрывая пах.
Она подготовила шприц, приложила иглу к нужному месту и спросила:
— Сюда можно?
«Она в тебя проникнет…» Я кивнул. Игла вошла под кожу, но я даже не думал о вливающемся в меня морфии; я думал только… «а ты в нее проникнуть не сможешь…» как бы не пошевелить правой рукой.
— Лезь в ванну, — скомандовала Марианн Энгел.
Но я не мог
— Я буду помогать тебе мыться каждый день, — мягко произнесла она. — Сложно будет прятать это все время.
«Нечего прятать», — подумал я.
— Я ведь и так знаю, что его нет.
Я промолчал.
— Ты думаешь, меня это оттолкнет, — продолжала Марианн Энгел. — Или мои чувства к тебе изменятся.
Я, наконец выдавил:
— Да.
— Ты ошибаешься.
Я уронил руку, словно желая оспорить ее слова, словно в ожидании реакции, противоречащей словам. Я хотел, чтобы она отшатнулась при виде небольшого шрама: как будто тело мое разрезали, пенис засунули внутрь и прорезь зашили наглухо. Хотелось, чтоб она отпрянула при виде одинокой мошонки, казавшейся каким-то перекати-полем, случайно очутившимся на опустевшей улице города-призрака.
Но Марианн Энгел не отступила; наоборот, опустилась передо мной на колени и склонилась к моему обнаженному телу.
Приблизив голову к моему паху, она прищурилась и внимательно рассмотрела побледневшие следы стежков, давно уже снятых швов, покрывавших то место, где был когда-то у меня пенис. Потянулась потрогать, но не с отвращением, а машинально — так тянут руку к собственному телу. Поняла, что ошиблась по крайней мере на век. Тогда она подняла на меня глаза и спросила разрешения.
Я откашлялся, раз, другой, потом слабо кивнул; Марианн Энгел опять протянула руку и на этот раз кончиками пальцев коснулась сморщенной пустоши. Я даже не почувствовал ее прикосновения — рубцы были слишком плотные и грубые, — а просто это знал, потому что видел на себе ее пальцы.
— Перестань, — попросил я.
— Больно?
— Нет. — Я в третий раз закашлялся. — Разве ты мало увидела?
Она не увидела ничего.
Убрала руку и встала. Посмотрела мне прямо в глаза — ее собственные глаза сегодня были зеленые и каким-то образом влияли на меня, тревожили и волновали.
— Я не хотела тебя смущать.
— А смущаешь, — произнес я. — Иногда.
— Ты правда считаешь, — спросила она, — что я тебя когда-нибудь любила только за тело?
— Я не… — В четвертый, в пятый; проклятие! — Наверное, нет.
И, пытаясь доказать, что так не думаю, я полез в воду без дальнейших споров.
Ванна была огромная, на львиных лапах-ножках, и вот уже Марианн Энгел терла мертвые верхние слои моей кожи. Процесс был болезненный, поэтому она старалась меня отвлечь — и показать, что готова уже сменить тему, — вопросами о том, почему мне не спалось. Я объяснил, что было слишком жарко, жар вызывал кошмары.
— Инструкции слушала?
— Мне показалось, что химера готова, — призналась она. — Но я ошиблась.
— Ты мне раньше говорила, что торопишься скорее вырезать — вытащить — химеру из камня, но в подвале полно незаконченных работ.
— Иногда мы доходим до половины, и тут химеры понимают, что не готовы. И тогда мы ненадолго прерываем работу. — Марианн Энгел зачерпнула воды и полила мне на голову. — Я заканчиваю их в следующий раз, когда опять слышу зов.
— А если, — предположил я, — ты откажешься, когда они позовут?
— Я не могу. Богу нравится моя резьба.
— Откуда ты знаешь?
Она сильнее потерла губкой там, где кожа плохо поддавалась.
— Потому что Бог дал мне уши, чтобы слышать голоса из камня.
— Как именно это происходит?
Марианн Энгел запнулась; несмотря на все свои языковые способности, она не могла выговорить то, что хотела бы сказать.
— Я просто опустошаю себя. Я раньше так хотела получить от Бога указания, что ничего не получалось. Теперь я очищаю себя, и тогда горгульям очень легко со мной заговорить. Если же я не пуста, думаю о своем, то всегда ошибаюсь. Понимаешь, горгульям гораздо проще, потому что они себя опустошали миллионы лет. В камне он вошел в них и сказал, как нужно. А теперь они рассказывают мне о том, что Бог замыслил для нас. Мне приходится… — Она замолчала на добрых пять секунд. — Приходится опустошать себя от потенциальных возможностей, чтоб как можно ближе стать к чистому действию. Но чистое действие — это только Бог.
Не стану притворяться, будто полностью все понял, но вот мое лучшее толкование: Бог воздействовал на «погребенных горгулий» (в смысле тех, что еще были в камне), сообщая им формы, которые они должны принять. «Погребенные горгульи» воздействовали на Марианн Энгел, указывая ей, как нужно воплотить эти формы. Потом Марианн Энгел становилась проводником действия, откалывая куски камня. Таким образом, она давала горгульям возможность реализовать формы, предназначенные для них Богом. Итак, ныне «раскрытые горгульи» (законченные резные фигуры) — являются воплощением Божественных указаний. Они не есть создания Марианн Энгел, потому что не она была их скульптором, а Бог. Она же лишь орудие в его руке.
Объясняя, она ни на секунду не прекращала усердно тереть мое тело, а когда закончила, в воде плавали ошметки моей кожи.
Вскоре в доме появились рабочие, установили кондиционер, и я обнаружил, что могу с комфортом спать в башне. В комнате я устроил полки: одну для книг, а вторую для маленькой каменной химеры и стеклянной лилии, которые получил в больнице. В углу имелся стол, который я украсил письменным прибором — подарком Грегора. В другом углу стояли купленные для меня Марианн Энгел, несмотря на ее отвращение к чрезмерно современным предметам, телевизор и видеоплеер.