Горгулья
Шрифт:
Впрочем, иногда она бралась за резьбу и не дожидаясь моего отъезда, и я все лучше учился заботиться сам о себе — и о ней. Она по-прежнему заставляла себя отвлекаться от работы и купать меня, но явно не любила такие моменты: чем дальше продвигалась работа над статуей, тем жестче она терла меня мочалкой. А закончив, вновь скрывалась в подвале, и я носил ей еду.
— Знаешь, резьба пойдет легче — и быстрее, — если ты немного поешь.
— Тут дело не только в том, чтобы высвободить горгулью. Я еще и душу закаляю.
— В каком смысле?
— Мир балует тело едой и
Еще один спор безо всякой логики; следовательно, я неизбежно должен был в нем проиграть. Поэтому я вытряхивал ее пепельницы, наливал в бутылки свежую воду и оставлял ей тарелки с нарезанными фруктами, заранее зная, что она не притронется к ним до следующего моего спуска в подвал.
Марианн Энгел обычно неистовствовала несколько дней, а потом все сходило на нет. Она извинялась за свое отсутствие, но я понимал, что жаловаться особенно не на что — в месяц это случалось раз, максимум два. Зато доход они давали отличный, позволяли оплачивать и мои счета, а все остальное время Марианн Энгел уделяла мне. Хватит ныть, сказал бы любой мужчина, у которого жена работает с девяти до пяти.
Вдобавок всякий раз, когда Марианн Энгел с головой уходила в работу, мне выдавалась идеальная возможность созвониться с прежними знакомцами и заказать у них еще морфия. Платил я за наркотики деньгами с кредитки.
Покупатели в супермаркете старались не смотреть на нас, но невольно оборачивались. Марианн Энгел шугнула разинувшую рот старуху, а та заковыляла прочь, как будто застуканная на месте преступления, но все равно два раза бросила на нас взгляд через плечо.
Умом я понимал, почему привлекаю столько внимания, но ненавидел это состояние всем сердцем. Я навсегда лишился безликости. Теперь я в самом буквальном смысле выделяюсь из толпы.
Я прятался под плексигласом и компрессионными костюмами, но уже самим этим фактом привлекал к себе нежелательное внимание. Как в хорошем фильме ужасов, воображаемое страшнее того, что видишь на самом деле.
В восьмом проходе я услышал, как женщина ругает ребенка: «Не пялься!» Мальчик лет пяти-шести укрылся в безопасности, между ног матери, но никак не мог отвести от меня взгляд.
Мать произнесла:
— Простите. Он… ммм, просто любопытный и… э… слишком дружелюбный.
— Вам не за что извиняться! Дружелюбия много не бывает! — Марианн Энгел наклонилась и посмотрела прямо в глаза малышу. — Какой славный… Как тебя зовут?
— Билли.
— А полностью — Уильям?
— Да.
— Отличное имя. — Марианн Энгел кивнула на меня. — Уильям, как по-твоему, мой друг очень страшный?
— Немножко, — прошептал он.
— Он вообще-то не такой плохой, когда с ним поближе познакомишься.
Затрудняюсь ответить, кому из нас был больше неприятен этот разговор — Билли, его матери или мне. Я заявил, что нам пора. Совсем забыл, как действует мое карканье на неподготовленных слушателей! Вот и Билли едва не отлетел к стене, а потом спросил
— Что с вами?
Мать принялась его отчитывать, объяснять, что это не вежливо, но я лишь махнул рукой, а Марианн Энгел поинтересовалась: разве женщине самой не хочется узнать то же самое? Родительница Билли поперхнулась словами, но все же выдавила:
— Да… вообще-то…
— Конечно. Только взгляните на него! Уильям просто спрашивает то, что всем интересно. — Марианн Энгел потрепала парнишку по волосам, как бы давая понять, что не сердится.
— Он еще только в садике — пробормотала его мать.
— Я обгорел во время пожара. — Мне всего лишь хотелось закончить разговор и уйти, но Билли задал новый вопрос:
— Больно было?
— Да. — Я подавил естественный порыв сказать мальчишке, чтобы не играл со спичками. — Я долго лежал в больнице.
— Ух ты! — заявил Билли. — Вы, наверное, так рады, что уже выздоровели!
Мать крепко сжала руку мальчика.
— Нам пора! — И пошла, не оглядываясь, и потащила за собой Билли, а тот все оборачивался и махал нам.
Выйдя из магазина, Марианн Энгел высыпала мелочь ошивавшимся вокруг попрошайкам. И всю дорогу болтала о незаконченных статуях в мастерской, потому что, видите ли; Три Наставника как раз вот только что ей сообщили, что их нужно закончить.
Я очень хорошо держался до самой машины, но, усаживаясь в нее, сильно ударился обожженной рукой о дверь. Тело тут же среагировало на оплошность острыми приступами боли, заметавшейся по нервным окончаниям, а сучка-змея в позвоночнике принялась наскакивать на основание черепа, словно пытаясь целиком заглотить мышку. Черт! Черт! Черт! Руки задрожали от внезапной жажды морфия, и я взмолился о немедленной инъекции. Марианн Энгел достала все необходимое из аптечки (без которой я никогда не выходил из дома) и вонзила в меня шприц.
Морфий — совсем как религиозный фанатик; рыщет, какие бы части тела обратить в свою веру, дарит медовые сны, лениво впрыскивает теплое молоко в вены. Змея увязла всиропе, постепенно застыла, но я знал, что она еще вернется. Змеи всегда возвращаются.
Когда же мой организм был свободен от посторонних веществ? Кажется, лет в двадцать…
Марианн Энгел целыми днями металась по дому с кофе и сигаретой; корила себя за неспособность как следует очистить свое физическое тело и получить дальнейшие инструкции.
В конце концов она решила, что теперь пора заканчивать статуи, скопившиеся в мастерской.
— Пожалуй, дольше не получится откладывать… Так говорят наставники.
Над этими фигурами она работала не так, как над теми, которые начинала с нуля.
Не была одержима демонической энергией и даже приходила наверх, помогала мне с тренировками или забирала Бугацу на прогулку. По утрам, во время водных процедур, я уже не чувствовал вины, что отрываю ее от работы. По ее словам, характер этой работы изменился не по ее прихоти, а потому что химеры вели себя иначе. Однажды прервав процесс на половине, они теперь понимали, что времени у них больше, чем казалось вначале.