Горицвет

Долевская Яна

Соломон Иваныч поеживался. Наконец, за очередным изгибом дороги, впереди показалось несколько огоньков, словно бы мерцающих поперек реки над водой. Это были огни Вилки. Вслед за тем, по береговым откосам показалось сразу несколько лодок, перевернутых днищем вверх. Их черные силуэты отчетливо напоминали спины больших рыб, выброшенных на берег. Вскоре послышалось глухое тявканье собаки, какие-то нечленораздельные голоса и вполне явное, но все еще смазанное глубиной расстояния, звучание духового оркестра.

Через пять минут копыта лошади уже

звонко стучали по деревянному настилу. За настилом начинался небольшой мост, упиравшийся в двухъярусную частную пристань — трактир «Выпь». Расплатившись с извозчиком, Соломон Иванович прошелся, размял ноги. Встал, облокотившись о перила моста, глянул на растворенные в воде маслянистые пятна света, бьющего из окон трактира-поплавка, прислушался к дальним уплывающим звукам веселого вальса, и, щелкнув крышкой золотых часов, озабоченно взглянул на циферблат. Часы показывали ровно шесть.

— Не беспокойтесь, — услышал он за спиной тихий голос, — вы не опоздали.

Соломон Иванович оглянулся, чувствуя себя застигнутым врасплох, хотя вроде бы и не ожидал встретить опасность. В двух шагах от него на мосту стоял невысокий коренастый человек, одетый явно не по погоде в теплое толстое пальто, обмотанное вокруг шеи полосатым шарфом и черную каскетку со сдвинутым к носу козырьком.

— Если вы играете в покер, то вам лучше идти прямо к Херувимову. Его кабак здесь самый известный.

— Ах, да, — на бледном лице человека в толстом пальто промелькнула полуулыбка-полу усмешка. — Благодарю вас, я предпочитаю игры попроще.

Услышав отзыв, Соломон Иваныч в свою очередь широко улыбнулся, поняв, что Охотнику на самом деле нравятся только сложные игры, настолько сложные, что даже необходимый условленный порядок встречи с агентом он как будто извинял за его детскую наивность.

— Мне нужно очень многое вам сообщить, — поспешил сказать Соломон Иванович, — и смею надеяться, вы узнаете нечто весьма любопытное.

— Я читал ваши последние донесения, — прозвучало в ответ. — В них как всегда много толкового. Но должен сразу предупредить — все, касаемое коммерческих операций с землей и ваших махинаций с железнодорожной концессией, меня совершенно не занимает.

Шприх опешил от неожиданности. Как не занимает? Чего же ради он сюда притащился? Неужели мошенничество, то есть прямое воровство казенных средств на сотни тысяч рублей, втянувшее почти всю губернскую верхушку, включая вице-губернатора и нескольких влиятельных чиновников из Петербурга, больше не достойно внимания департамента полиции? Кто же этим заинтересуется, окружной прокурор, жандармы? Или… и тут мысль Соломона Ивановича сделалась столь тонкой, что он почувствовал болезненный импульс крови в левом виске. Или они все повязаны. Тогда приготовленное сообщение, в самом деле, покажется Охотнику смешным.

С другой стороны, избавление с помощью сыскной полиции от полдесятка жадных людей из казенных ведомств, негласно участвовавших в предприятии Грега, было немаловажным мотивом Соломона

Ивановича, так как доходы поверенного напрямую зависели от доходов его доверителя, то есть Грега. И чем меньше захребетников пришлось бы одаривать плодами их общих трудов, тем на большее личное вознаграждение можно было рассчитывать. Но если уж государственные мужи готовы покрывать воровство друг друга, то почему бы не получить компенсацию за те же труды хотя бы от тех, кто при удобном стечение обстоятельств осмелится на шантаж? То есть, от Департамента полиции? Охотник, прожженная бестия, и не может не знать, как легко заполучить в свой карман немалые суммы, прикрывая чужие грешки.

Последнее предположение вернуло Соломону Ивановичу пошатнувшуюся, было бодрость духа. Он посмотрел в лицо Охотника, но тотчас отвел глаза. Каким бы опытным собеседником он ни считал себя, но не сумел скрыть изумления, настолько изменилось это лицо со времени их последней встречи. И как бы в подтверждение впечатлений, пробежавших по глазам Шприха, Охотник немедленно закашлялся неудержимым лающим кашлем. Содрогаясь всем телом, он достал из кармана скомканный платок в темных пятнах, очевидно уже не раз извлекавшийся с той же целью.

— Да, дорогой Гиббон, — сказал он, отдышавшись, после того, как кашель прекратился, — чахотка. Дело дрянь. Соломон Иваныч, обычно с самодовольством воспринимавший свое агентурное имя и, особенно, из уст такого важного лица, каким был Охотник, на сей раз лишь раздосадовано выдохнул:

— Неужели…

Он отлично знал, что чахотка весьма заразная болезнь, поэтому попятился и встал несколько боком.

— Хорошо, — заметил Охотник с кривой ухмылкой.

— Что? — не понял Шприх.

— Хорошо, что вы так опасаетесь за свою жизнь. Стало быть, я в вас не ошибся, и вы не упустите шанс сквитаться со своим врагом и моим… — Охотник запнулся, как будто подбирая точное слово, — моим альтерэго.

Соломон Иванович ничего не понимал, но про себя отметил, что дело, похоже, действительно дрянь.

Розово-лиловый свет сумерек уже незаметно перешел в однородную и потому успокоительную полутьму. Маслянистые желтые отблески огней плескались в отяжелевшей воде, ударяясь о стенку пристани. И этот равномерный, сонный плеск тоже имел в себе что-то умиротворяющее. Прислушиваясь к нему, Гиббон с Охотником не на долго замолчали.

— Приходится признать, — сказал, прерывая безмолвие, Охотник, склоняясь над перилами и задумчиво глядя в уползающую под ними черную, отливавшую антрацитом, водную гладь, — я не рассчитал силы. Наверное, слишком увлекся.

Было похоже, что, погрузившись в какие-то свои неотвязные мысли, он по привычке рассуждает с самим собой или, в лучшем случае, обращается к той млеющей бездне, что плыла у него под ногами. Во всяком случае, он не утруждался доступностью сказанного им для слушателя, и многие слова, брошенные в черноту замершей реки, просто не доходили до Гиббона, бесследно пропадая во мраке.