ГориславаПовести
Шрифт:
— Блуд никакой верой не поощрен.
— Значит, мой сон не дурной?
— Нет, Яшка возвернулся, мою красавицу привел.
Нюша обрадовалась. Развязала под подбородком платочный узел, оттянула концы темно-синего платка в стороны. Притопывая по крашеным половицам, игриво пропела:
— Печку письмами топила, не подкладывала дров. Все смотрела, как горела моя первая любовь.
Шлепали по полу разношенные тапочки. Хроменькая Нюша с приплясом подрулила к простенку, поддернула на цепочке гирьку ходиков.
Под усердный перестук маятника озорно и раскатисто, словно по великому секрету, сообщила Гориславе частушечную
— Я иду, смотрю — пасутся два майора на лугу. Тут уж я уж растерялась, тут уж я уж не могу.
Остановилась, взяла подругу за плечи, заглянула в глаза.
— Скажи, куда Мавра с патефоном в ковчеге отправилась? Поросята, мужик с колотушкой. На шашлыки, что ли, хрюшек повезли?
— Ведать не ведаю. Плывет расписной ковчег. Мавра нарядная. Пластинка на патефоне крутится, а музыки нет. Мужик цыганистый, серьга в ухе. На Мавру косо глядит.
— Не рассказывай ей сон.
— И то. Зачем бабу в сумление вводить… Плывешь и плыви.
— Ма-ать, ведь сон твой разгадку имеет.
— Какую?
— Уплыла на барже-ковчеге наша скотинка. Мужик с колотушкой — мясник с забойни. Трах-бах тяжелой палицей — и ливер готов.
— Да но-о-о!
— Вот тебе и но-о. Мавра с музыкой — делегатка от артели. Помяни мое слово — колхоз скоро спасаться будет и не спасется. Никакой ковчег не поможет. Деревня давненько беднеет людьми да избами. Доярок, телятниц, скотников — нехватка. Трактористы на нефть подаются. Ковчег по Васюгану плыл или по морю?
— По реке. Берег ярной, голый-преголый. Ни кустика, ни травинки.
— Вот-вот. Помяни мое слово — оголеет деревня. Время все равно сжульничает, подсидит Авдотьевку. Сколько сельбищ скатилось с васюганских берегов — пальцев не хватит сосчитать. Избы раскатали, перевезли. Многие спалили горе-охотники да горе-рыбаки. Моторные лодки нынче насилом реку берут. Прутся из Барнаула, Томска Новосибирска.
— Так-так, — подтверждали ходики.
— …На фига Сибирцево порушили? На фига Третью Запань на нет свели? Что в райцентре думают? Или у начальства головы не к тому месту пришиты? Земли хлебные, раскорчеванные забросили, мели-рацию напустили. Лохмотья от миллионов летят, проку мало.
— Нюша, начала ты за здравие. Частушки такие хорошие.
— Жалко ведь, Славушка. Сколько земля васюганская натерпелась. Сколько мы поту пролили. Немели от трудов. Не к добру ковчег. Лихо не лежит тихо. Наружу нос высунет. А частушки что? Их мы еще попоем. Вот хрупнет колхоз, нас по пенсиям отправят. Все времечко будет наше… зальемся песнями.
Знавал Авдотьевку тех времен. Не видеть бы ее теперь. Не год и не два подкрадывалось к деревне время и, по словам Нюши-хромоножки, сжульничало, подсидело сельбище. Все поросло быльем — страшной травой без цвета и запаха. Где теперь растет одолень-трава, помогающая в годину всеобщей беды? Где она та травушка — пособница бабьей стойкости? Испытания выпали немалые, и нарымчанки одолели долгое лихо заснеженного тыла. Война проредила васюганские колхозы и рыбартели. Поубавилось силенок мужских, но за счет всемогущего слова надо удвоились, утроились силы женские. Призывный клич фронтов оторвал пахарей от нарымской земли, рыбаков от воды, охотников от тайги.
Перед отправкой на войну отцы с сыновьями спешно производили хозяйские недоделки. Латали крыши.
Терентий Кузьмич Найденов попал в число первобранцев. Перед уходом на фронт наставлял сына-старшака:
— Ты, Гриша, не постреленок. Без малого мужик вырос. Чему научил тебя — на деле применяй. Чего не успел перенять — умком да руками доходи. При войнах тыл всегда волком выл. Тяжело будет, с потом кровь брызнет — держись! Мать береги. Я за нее буду на передовой ответчиком. Ты — здесь.
Мужику Грише шел двенадцатый год.
В первый военный шишкобой упал с кедра, вывихнул ногу. Нашел силы не закричать, не испугать дочку Нюши-хромоножки — Катеньку. Она оббивала шишки с кедра, стоящего неподалеку. Скатившись по мягким, пружинящим лапам, Гриша, по счастью, угодил ногами в мох. Падал с небольшой высоты. Под ногой оказалось толстое корневище.
Предчувствуя беду, Катенька громко позвала паренька. Он разжал сцепленные зубы, крикнул: «Катя… я уже слез».
Изучая в школе военное дело, Катя не раз перевязывала раненого Гришутку. Накладывала шину, касалась пальцами икры, колена. Парнишка взвизгивал от смеха: «Катя, щикотно. Бинтуй быстрей».
Девочка с трудом оторвала неподатливую осенью бересту, туго обмотала колено, стянула косынкой. Часа два ковыляли до деревни втроем: девочка, пострадавший и черемуховый посох. На него Гриша опирался, как на костыль.
Костоправом в Авдотьевке был старший брат Гориславы Евлампий. Считался он так же непревзойденным мастером по прутяным поделкам. Плел легкие короба для кошевок, для телег-навозниц. Делал лукошки и красивые хлебницы из тонкого краснопрутника. Пальцы у Евлампия были сухие, длинные, под цвет ивовых прутьев. Старик заготавливал прутняк весной. Мял, гнул, распаривал, простукивал молоточком. При надобности расщеплял широколезвенным ножом. Прут к пруту подгонял неторопливо, в полный притиск. Смастерит шарообразную корзинку, поднимет за черемуховую ручку, опустит для испытки на пол. Корзина мячом запрыгает возле ног. Довольный старик мнет в руках прутяную красавицу, как мнут арбуз при выборе. Подставляет к ней ухо, из которого торчат длинные сивые волосинки. Уловив тихое поскрипывание таловника, Евлампий облегченно возглашает: «Ягоду, грибы просит. Возьмет — не выпустит».
Евлампий долго ощупывал вывихнутую ногу мальца. Шевелил коленную чашечку, пятку, щиколотки. Стучал пальцами по сизо-красной голени. Не будь рядом Катеньки, Гриша застонал бы от ломоты, наойкался. Костоправ не церемонился с ногой. Причиняя малую боль, готовил мальчика для большой, когда потребуется сделать сильное, единственно верное движение. Сухо щелкнула коленная кость. Ногу обдало резким жаром. Хотелось выпустить из себя боль криком, но рядом стояла Катенька. Парнишка часто-часто заморгал и не удержал в глазах крупные слезины. Но он их так быстро смахнул с лица, что девочка ничего не заметила.