Горит восток
Шрифт:
— Это сила! — донеслось из дальнего угла.
— Шевельнет плечами — тело у него так и играет. Двумя пальцами, как клещами, мужику руку зажмет, — тот не вытерпит, закричит. На работах всегда рядом с Васей и все помогает ему: тачки ему насыпает, за него бревна носит — бережет друга.
И вот по весне один раз под вечер, после работы, сел на окошко к решетке Вася и запел. Створки начальство открывать разрешало. Новый начальник приехал.
Поет Вася, поет, заливается. Все в тюрьме замерли, слово, звук один пропустить боятся — до того задушевно поет человек. А против окна, за тюремным двором, ходит дочь начальникова
На другой день Вася снова к окну. И снова поет, заливается. И снова дочка начальникова выходит и слушает. Возьмет, будто кружево вяжет или платочек там вышивает — не нарочно, мол, вышла. А Вася и не видит ничего, только песней своей увлечен. И так изо дня в день. Часовые ему не мешали. Тоже разиня рот слушали.
Стали тут подмечать арестанты, над Васей подсмеиваться: влюбилась, дескать, в тебя начальникова дочка.
А она уже знает час. Вася к окну — и она тут как тут.
Давай арестанты всерьез его уговаривать: «Смотри, Вася, на свободу выйдешь, только сумей!»
И сообща начали ему помогать. На работе всячески следили за ним, чтобы не надсадился, не застудился, чтобы голос свой не потерял.
Вот поет он однажды, и, как всегда, против окна его дочка начальникова ходит. Выбрал Вася время, как взглянула она на него, — поцелуй воздушный послал ей. Смутилась девица, убежала. А на другой день опять в тот же час пришла. Ходит, кружево на ходу вяжет, и словно ей дела до певца нет. Вася взял и оборвал песню посредине. Молчит. Сразу девица на окно глаза подняла. Вася опять поцелуй ей послал. Не убежала она теперь, только потупилась и, тихонечко отвернувшись, поодаль отошла. Стала, задумалась. Все ждала, не запоет ли снова Вася, не пошлет ли еще поцелуев. Не дождалась.
Посоветовали товарищи Васе время зря не губить. Написал он тут же любовную записку и отдал ее надзирателю. Надежный был надзиратель, часто выручал каторжан. Да и чего нашему брату терять, если, к слову, так вот перехватят записку? Карцер, розги? Кому это новость?
Тут на всякий риск пойдешь, — сказал Никифор.
Прошел этот день. Вечером Вася к окну. Поет, а дочки начальниковой нет. Как тут понимать? Выходит, обиделась.
А только на другой день — бац! — передает надзиратель Васе записку, а на ней вверху голубки нарисованы…
Пошло тогда дело быстрее. Каждый день начали они записками обмениваться. Вася песни поет, а она стоит против окна, глаз с него не сводит. Радуются за него товарищи. Как ни говори, начальникова дочка, гляди, и поможет ему на свободу выбраться. Двенадцать лет каторги — не шутка! За всякую мысль тут ухватишься.
II написал ей Вася большое письмо: если хочет она видеться с ним, пусть добьется, чтобы в вольную команду его перевели. Были такие случаи. Кому срок на исходе либо самые неопасные, на в тюрьме их, а в поселке содержали. Не убегут. А Васе-то еще десять лет оставалось. Кабы перевели его в вольную, он бы ходу дал хоть в первую ночь.
Вместе все писали письмо. Как лучше, ему подсказывали, чтобы в любовь его девица пуще поверила. Прочитал он вслух написанное, а потом от себя еще чего-то ей приписал.
Ну, потом три
Вдруг заходит надзиратель. «Федор Климов!» — «Есть». — «Собирайся! Живо!» — «Куда? Зачем?» — «В вольную команду тебя переводят».
Это с пожизненной-то! Как же так? Собрался Федя. Дрожит от радости, а почему его переводят — не поймет.
Простился. Ушел. Смотрят в окно арестанты — видят, как машет им Федя. Ну, на свободе теперь!..
Эх, мах-ма! Свобода! Волюшка! — прошептал Ни-кифор.
Ну, а Вася как потом? — спросил Павел.
А Васе краля его так ничего и не ответила и больше ни разу, даже под окном не показалась. — Яков выдержал длинную паузу. Потом объяснил: — Вася-то в письме своем какую приписку сделал: «Надя, дорогая! Вороновым я неправильно тебе назывался. В тюремных книгах я Федором Климовым записан».
Ох-хо! — сказал кто-то. — Вот это дружба! Себя на каторге оставить, а друга выпустить!
А может, и так посчитал, — предположил другой, — для народа Федя нужнее. Больше пользы сделает. Не зря ему и пожизненную дали.
Может, и поэтому, — сказал Никифор, — а может, и не о пользе думал, а просто другу хотел помочь.
— А ты бы так сделал? — насмешливо спросил Павел. Никифор подумал и честно признался:
Нет. В голову даже не пришло бы. — И вдруг рассердился на Павла: — А ты? Ты-то сам сделал бы?
Для такого, который за правду томится, — медленно сказал Павел, — сделал бы. А для всякого — нет.
Про друга идет разговор, — поправил Павла Яков. — Как бы ты к другу?
Ежели он вред народу причинял, словом ли, делом ли, — спокойно сказал Павел, — я бы с таким и не подружился. А ежели честный он и за народ страдает — будь он даже и не друг мне, сделал бы.
В бараке больше половины было уголовников. И сам Павел считался уголовником. Но все давно уже знали, что на каторгу попал он без вины. Знали и то, что Павел не выносит грабителей и душегубов и не хочет сближаться с ними. Держит себя наособицу либо дружит с такими, кто не по злой своей воле стал преступником. Сперва ему грозили, со свету сжить обещали, потом свыклись с ним, стали уважать. Победил всех Павел своим спокойствием, рассудительностью и справедливостью. Он никогда не хитрил, всем резал правду в глаза. О себе не любил говорить. Его хотели выбрать старшим — отказался.
Не со всеми законами вашими я согласен, — сказал он, — а против своей совести я не могу.
Выбрали старшим Середу. Но он редко решал сложные тюремные дела, не посоветовавшись с Павлом.
Всех удивляла стойкость и презрение Павла перед любой опасностью и перед болью. Было один раз так.
Взрывали каменистый холм. Заложили огромный заряд, подожгли шнур, и все отбежали, легли в укрытие. И вдруг видят — на вершине холма судомойка из служебной кухни. Ходит, ломает полынь на веники. Как забралась, откуда попала туда, бог весть… О взрывах всегда всех заранее предупреждали, ставили оцепление. А случилось же. Кричат ей, машут — не слышит. А вот-вот рванет заряд. И тогда без всякой команды Павел выскочил из укрытия и бросился к холму. Все так и замерли: сам себя на верную гибель обрек человек… А он успел, добежал, загасил шнур — полвершка снаружи всего оставалось. Судомойку прогнал с холма, потом рукой помахал: «Айда, ребята, наново заделывать…»