Горизонты свободы. Повесть о Симоне Боливаре
Шрифт:
— Послушай, Мануэлита, — ворчливо сказал Боливар, останавливаясь, сутулясь, покашливая — болезнь давала себя знать — и заложив руки за фалды черного своего мундира. — Кто все же командует солдатами — я или ты?
— Симон, опять; не сердись. — Ее голос мигом стал полным, грудным и мягким (а не крикливым, не резким, как треск цикад); и сами ее лосины и женственная фигура в грубом мужском костюме вдруг обрели особую прелесть. — Ты видишь, он с ней пошел? Мне все равно, но лошади понесут, а мы своих верховых плохо привязали к оглобле.
Она объясняла то, что не следовало объяснять; при начале
— Но довольно, — с гримаской сказал Боливар, поняв, что она так и не усвоила его основную мысль — что не ее это дело: орать и отдавать приказы солдатам, где им быть с девками. — Ты много кричишь. Кто это? Кондор?
— Ты мрачен, Симон. Хорошо, я не буду командовать твоими солдатами. Но кто-то же должен делать это.
Он мрачно, исподлобья посмотрел, думая — взбеситься или презреть; но она говорила естественно, деловито и без издевки, и он решил пренебречь.
— Откуда у тебя этот зверь? — спросил он, оглядываясь на маленькую пуму, неуклюже, но с упорством ковылявшую по камням за Мануэлитой… за ними.
— Принес один самбо.
— Подарок?
— Нет, продал за три песо.
— Ты бы уж отвалила десяток.
— Мне жаль, Симон. Помнишь, ты был веселым.
Они вздохнули.
Он покосился на эту пуму и вдруг смущенно спросил:
— Так ты… не беременна?
Она отвернулась, вздохнула с фальшивым и вместе искренним легкомыслием, — как-то она умела этак, напоминая ему его самого, молодого и прежнего, — и сказала, глядя на горы и белое небо вдали:
— Нет.
Они помолчали.
— Так ты говоришь — «как Морильо».
— Да, я говорю. Но что такое, не понимаю, Симон: ты всерьез обращаешь на это внимание? Мало ли что делают газеты? Они боятся тебя, они и не такое скажут: сравнят тебя с Бонапартом, сбежавшим с Эльбы или вернувшимся из Египта, да мало ли. Они боятся, они думают, что ты пустишь им кровь. Да и не мешало бы.
— Молчи!!! Что ты за женщина!! — вырвалось у него болезненно.
Она промолчала и прислонилась щекой к его шее.
Он помолчал.
— Что? И это пишут? — спросил он незначащим голосом несколько погодя.
— Что?
— О Бонапарте.
— Пишут. Но если ты будешь перебирать, лучше сразу уйти в отставку. Я не узнаю тебя.
— Не твое дело.
— Быть может. Но надо решать.
— Что решать?
— И ты спрашиваешь? ты сам знаешь: многое.
— И что ты все говоришь, мешаешь? — с неожиданно злобным раздражением возопил Боливар. — Ну что?
— Извини, Боливар. Я женщина, — тихо сказала Мануэлита. — Я хочу помочь. Для меня зло — все то, что для тебя зло. Большего я не понимаю.
— Вот и прекрасно, и занимайся своими заботами, а уж мне предоставь мои, — успокаиваясь, отходя, покашливая, заворчал Боливар.
Он тихо, прищуренно смотрел в одну точку куда-то в далекий рассыпанный камень. Он поседел, лицо его изменили глубокие морщины.
Небеса были кобальтово-синие, с просветлениями к тому месту, где за черными дымными тучами скрывалась
Они подошли под каменные быки; время года (сентябрь) было промежуточное, вода стояла не очень высоко, но все же между быком и темной, бурливой ее поверхностью было мало места. Они постояли в задумчивости. Взбираться наверх, на дамбу? Нет: сразу в лапы. Конечно же, те будут все время шнырять по этим местам, боясь, что Боливар скроется в правобережной части города.
— Надо идти назад, — сказал Боливар. — Пересидим на склоне, в… среди деревьев.
Он, разумеется, хотел сказать «в кустах», но уж больно это некрасиво звучало бы. Освободитель, скрывающийся в кустах. Родриго молча посопел.
Они вернулись и стали взбираться по тропке — снова среди шуршания, тьмы и сырости, — как вдруг услышали, что кто-то торопливо и тяжко спускается к ним навстречу. Явственно грохали по плотному краснозему армейские сапоги человека, не ожидающего встречи с кем бы то ни было и как бы спешащего сделать дело и возвратиться. Боливар и Родриго остановились рядом на маленькой горизонтальной площадке и приготовили шпаги.
Солдат с ружьем, в светлых штанах, натянутых поверх сапог, в светлом мундире и кивере (мелькнула его метелка на фоне клочка серебристо-синего неба), вывернулся из чащи и быстро зашагал прямо на них; крутизна склона отяжеляла его шаги. Они оба хорошо стояли на фоне темной чащи и темного луга, бывшего сзади внизу, и он не должен был видеть их до последнего мгновения; к тому же он не готовился к встрече и больше поглядывал под ноги — тропинка неладная, — чем вперед. Наконец он заметил их, двоих, неподвижно молчащих в позе атаки, и оторопело остановился. Он не нашел ничего лучшего, чем сказать:
— Кто идет?
— Идешь ты. Не ори. Чего надо? — сказал Боливар.
— А вы кто? — спросил солдат, медленно поднимая в их сторону штык. Родриго шагнул, но Боливар остановил.
— Отвечай ты.
— Я ищу президента Боливара, мне приказано.
— Что-то ты плохо ищешь.
— Я не думал. Я думаю: вот дурак мой капрал, с какой стати этот пойдет к реке.
— А оказалось, дурак — не он, а ты. Я Боливар.
— Вы… господин президент… мне приказано арестовать вас.