Горькая линия

Шухов Иван

Шумные и яркие, как карусели, бывали весенние ярмарки в станицах на Горькой линии. Валом валил народ, свободный по воскресеньям от полевых и домашних работ, на просторные базарные площади, где можно было покататься девчатам и ребятишкам на карусели, побаловаться дешевыми леденцами и вяземскими пряниками, полузгать семечки; а старикам — поторговаться от нечего делать с барышниками, при случае — выпить чарку водки или пиалу кумыса в ярмарочных харчевнях; а тем, у кого чесались руки, всегда можно было рассчитывать здесь на драку.

Вот

в один из таких бойких ярмарочных дней, когда яркое солнышко по-весеннему припекало и ходуном ходила битком набитая площадь, гудевшая, как дремучий лес в непогоду, от людских речей, от азартных окриков барышников и яростных воплей балаганных зазывал,— около старенькой, разукрашенной стеклярусом и цветными гирляндами карусели толпились девки и бабы, топтались от нечего делать хватившие первача старики.

Повизгивала медными голосами ливенка и глухо вторил ей старенький бубен в руках хромого солдата с переселенческих хуторов. В это время и приволок к карусели вахмистр Дробышев какого-то неказистого мужичонку в лаптях, испуганно озиравшегося и без умолку бормотавшего:

— Смилуйтесь, ваше степенство. Богом клянусь, не виноват я. Ни сном, ни духом…

— Давай, давай. Не разговаривай. Разберемся,— рычал вахмистр.

И толпа базарных зевак, окружив мужика и вахмистра, тревожно загудела:

— Што тако, восподин вахмистр?!

— Не иначе опять чалдон с поличным попался?

— Видать, так.

Выпустив наконец из своих рук мужика, вахмистр расправил плечи, приосанился, одернул без нужды портупею и сказал:

— Воровинные вожжи спер у меня, подлец. И как ловко! Залюбопытствовался я на цыганскую лошадь, а вожжи, что купил у курганского торгаша, вгорячах бросил на воз и не успел оглянуться — пусто. Гляжу — мужичок в толпу. Я за ним. Стой, варнак! Ну, а он, вижу, таковский. Успел, чалдон, кому-то вожжи мои сбыть. Видали, кака чиста работа выходит, братцы? На ходу подметки рвут!

— Што вы, бог с вами, ваше степенство. Ни при чем я тут. Богом клянусь, ни при чем…— бормотал мужик, продолжая испуганно озираться.

— Сразу видно сокола по полету — врет!— крикнул школьный попечитель Корней Ватутин.

— Ясное дело — буровит.

— Он. Больше некому.

— К атаману его!

— Распустили мы их, воспода старики, вот они нас и куют теперь за нашу же благодетель…

— Мало им, желторотым, что на чужой земле поселились, чужи калачи жрут, так и мошенством ишо на нашей Линии занимаются!— кричали станичники, гневно размахивая кулаками.

Неизвестно, чем бы кончилось для мужика все это, не отвлеки внимание станичников в этот момент завязавшаяся поодаль драка. Мимо толпы, окружившей мужика с вахмистром, вихрем пролетела пара цыганских полукровок, запряженных в легкую щегольскую пролетку.

В пролетке стоял цыган в малиновой шелковой рубахе, с расстегнутым воротом и, дико погикивая на лошадей, орал:

— Соколики, грабят!

А за цыганом гнались два верховых бородатых

казака. В руках одного из них мелькал обнаженный клинок, в руках другого — новый сковородник, подвернувшийся ему, видимо, под руку на базаре.

Казаки, гнавшиеся за цыганом, кричали:

— Не давай ему ходу, воспода станишники!

— Ату его! Конокрада!

И казаки ринулись в погоню за цыганом. Но не таков был тертый ярмарочный пройдоха-цыган и не такие были кони у него, чтобы даться в руки станичникам! Покружив на своих залетных соколиках по станичным улицам, вырвался цыган за крепость — поминай как звали. А обескураженные станичники воротились в станицу еще более взвинченные и злые.

Кто-то крикнул:

— Айдате, братцы, в станишно правление. Там, говорят, воров отрубных поймали.

И казаки бросились к станичному правлению, около которого шумела уже большая толпа станичников, перекочевавших сюда с базара следом за мужиком, заподозренным в краже новых вожжей у вахмистра.

Допрос мужику чинил здесь теперь уже поселковый атаман Самсон Беркутов, грозный на вид, сумрачный человек с огромными, воинственно закрученными кверху усами. Вплотную придвинувшись к мужику, жалко вобравшему в плечи голову с нечесаными, стриженными в кружок волосами, поселковый атаман спросил:

— Откуда?

— Отрубной новосел. С хутора Заметного,— пробормотал мужик.

— Вид на жительство есть?

— Как же, как же, ваше степенство. Все налицо. Только опять же при себе не имею.

— Ага. Дома забыл?

— Так точно, запамятовал…

— Допустим, што так… А што на ярманке делал?

— Горшок для бабы присматривал. Мы — новоселы. Хозяйственностью обзаводимся. Куды без горшка-то…

— Не верь ему, восподин атаман,— протестующе крикнул вахмистр Дробышев.— Не горшок, а вожжи мои

присматривал. Я его ишо с утра заприметил. Вижу, воровские повадки. Ну, думаю, за этим поглядывай в оба!

— Што там говорить — вид налицо. Он, варнак, спер вожжи — и в шинок!— крикнул попечитель Корней Вашутин.

— Фактура — он! Больше некому…— подтвердил Буря.

— Вот чем они, желторотые, платят казачеству за нашу-то добродетель. Мы для них всей душой — и землю, и волю им дали, а они распоясались!— звонким бабьим голосом завопил Афоня Крутиков.

— Што там с ним говорить. Направить его, воспода станишники, к мировому,— предложил Корней Ватутин.

Но ермаковцы, окружившие мужика, наперебой заорали:

— А мы и без мировых обойдемся.

— У нас ить в станицах свои законы…

— Фактура, свои. Неписаные!

— Снять с него, варнака, штаны, рубаху — петушком, да на все четыре в таком виде отправить. Вот и квиты.

— Правильно, сват. Провести его по улицам с заслонкой — вот тебе и весь наш суд.

— Сразу отобьет охоту шнырять по станишным ярманкам.

— Навек-повеки чалдонье запомнит, как обворовывать наше казачество, воспода станишники!