Горькие думы о смирении рабы Божьей Марии
Шрифт:
« Поспешила я за советом к деду своему по матушке мудрому и благочестивому Феодосию на берег великого озера Ильменя, лишь с ним еще могла я беседовать о судьбе Новгорода
Слезы текли по когда то румяным щекам Любавы — припомнилась ей своя беда, которую она забыть и замолить в монастыре пыталась… И знала, что сговорили за Добрыню младшую княжну Горчакову, а ничего они с собой поделать не могли… Искали любое заделье что бы встретиться. Так и сомлела бы она в объятьях Добрынюшки, если бы брат Василий не кинул ее к себе в седло как полонянку какую и не привез в чем была в обитель. И понимала Любава что из-за ее запретной, хоть и взаимной любви могли схлеснуться насмерть два старинных княжеских рода, а как сердцу прикажешь... Вот пыталась теперь Любаша принять душой христианское смирение в монашестве или отдаст ее дяденька за вдового князька в дальние пределы.
«Ох и тяжко было, Господи собирать ополчение. Разброд в народе, уж нет былых храбрецов, славных ратников. Когда ушло войско, тишина наступила в Великом граде — весь народ был в храмах, отворены они были с утра до полуночи. И зачем, Господи, взял с меня слово Исаак вести все дела как при жизни его… Тяжко посылать людей на смертный бой, а тем страшнее детей своих... »
Не раз пыталась Любава бросить Марфины письмена в огонь, но не хватало ей духа
« Да только не спасли молитвы наши в Шелонской битве мужей новогородских. После гибели детей моих уже ни на что я, Господи, не надеюсь… За Васятку — внучонка моего душа болит, Господи… Увозили вместе с нами и колокол вечевой из Новгорода как преступника… Прости Господи прегрешения мои тяжкие, а более всего грех мой пред тобой в непокорности. Ниспошли, Господи, смирения к уготованной мне монашьей доле.»
– Покажи ка мне что ты читаешь, дочь моя, - игуменья смотрит на книжицу у ног Любавы. Та испугано вздрагивает и не поднимаясь с колен протягивает листы пергамента. Плечи послушницы содрогаются от плача - во всей ее позе чувствуется обреченность…
Несколько минут проходит в гнетущей тишине, затем игуменья резким движением кидает книжицу в огонь.
– Кто еще знает?
– побелевшими губами, едва слышно спрашивает она.
– Никто, матушка, я келью прибирала и… - сквозь всхлипывания выговаривает Любава.
– Дрянная девчонка, ты же нас всех… да за эту крамолу царскую... волки в лесу не сыщут… если бы не щедрость твоего дяденьки к нашей обители… самолично бы…упрячу в дальнюю келью на хлеб и воду… и молись, что бы не прознал никто… - преклоняя голову послушницы к ее коленям и косясь взглядом на истлевающие в огне листы — злобно нашептывала игуменья.
– Епитимью налагаю на тебя, обет молчания и молись, молись...Прости нам, Господи, грехи наши тяжкие, спаси и сохрани…
Но что знают двое...