Горький без грима. Тайна смерти
Шрифт:
Так сомкнулись «академическая» теория «естественной смерти» с изобильно появлявшимися писаниями мало осведомленных, а то и попросту невежественных журналистов, состязавшихся в том, кто побольнее ударит развенчанного основоположника соцреализма.
Теория «естественной смерти» наносила невосполнимый ущерб нравственному облику Горького. Разве не ясно: прежде чем возродить интерес к Горькому-художнику, надо дать ему возможность реабилитироваться нравственно, граждански. А он и завоевал, и выстрадал право на такую реабилитацию [71] .
71
Статья
ГЛАВА XXXI
Французский гость умирает в Севастополе
Размышляя о том, как пропагандировать на Западе успехи социалистического строительства, Сталин особое внимание уделял роли писателей в этом деле. Из-за рубежа приезжало немало гостей: Т. Драйзер, С. Цвейг, Б. Шоу, Г. Уэллс, А. Мальро, Л. Арагон, А. Барбюс, И. Бехер, Ю. Фучик и другие, не говоря о многочисленных гостях I съезда писателей.
Разные это были люди. Коммунисты с удовольствием знакомились с тем, что им показывали. А похвалиться как-никак было чем!
Сталин с одобрением встретил книгу-панегирик о себе, великом человеке в скромной солдатской шинели. Ту, которую написал А. Барбюс и которую так и не написал этот строптивец Горький.
Приезжали и беспартийные, но прогрессивно настроенные писатели, приветствовавшие Великий Октябрь и успехи социалистического строительства (Роллан). Год назад он побывал в СССР как гость Горького, но план его поездки удалось составить таким образом, что вождь принял его раньше, чем он встретился со своим другом и мог что-либо услышать от него. А Алексей Максимович заходил слишком далеко, защищая всех этих Каменевых, Зиновьевых, не говоря уже о его любимце Бухарине.
Наконец, писатели, знаменитые не менее Роллана, а может быть, и более, но представляющие то крыло общественного мнения, которое олицетворяло так называемые «ценности» буржуазного образа жизни. Следовательно, их доброжелательные суждения о России приобретали наибольшую значительность в агитационном смысле. Да, крайне желательно, чтобы об СССР широко, правдиво, не копаясь в разном мусоре, который неизбежен в условиях великой стройки, писали люди, пользующиеся наибольшим авторитетом там.
А вот тут-то как раз дело обстояло плохо. Встреча с Бернардом Шоу ничего не дала. Уэллс говорил, что результат дискуссии со Сталиным равен нулю.
Что касается Жида, то на его приезд Сталин возлагал особые надежды, и вот почему. «Если бы для успеха СССР понадобилась моя жизнь, я бы отдал ее…» Кому могла принадлежать такая фраза? Барбюсу или Арагону? Нет, так высказался в 1932 году он, Андре Жид! Писатель, пользовавшийся во Франции (да и только ли в ней!) огромной славой, превосходивший известностью Роллана или Мальро. В искренности его, пожалуй, сомневаться не приходилось хотя бы потому, что в конце 20-х этот изощренный интеллектуал (ставший впоследствии Нобелевским лауреатом), описывающий интимный мир человеческой души, изменил свою позицию. Он раздвинул «Тесные врата», как назвал один из ранних своих романов, и подал голос протеста против политики французских колонизаторов в странах Африки, выпустив книги «Путешествие в Конго» и «Возвращение из Чада». В порядке подготовки приезда Жида в СССР было срочно предпринято издание
Переговоры с Жидом о поездке поручили начать И. Эренбургу. Соответствующее решение было принято в мае 1936 года. Первоначально отъезд назначили на 2 или 3 июня. Но, как мы уже говорили, Жид считал одной из главных (если не самой главной) целей поездки встречу с Горьким, который, оказалось, болен весьма тяжело, а значит, поездка теряет смысл.
А ведь было уже договорено, что прибудет Жид не один и отправится путешествовать по стране в сопровождении еще пяти человек, в число которых удалось включить Пьера Эрбара, редактора издававшегося в Советском Союзе журнала «Интернациональная литература».
Но вот 11 июня позвонил Эренбург и сообщил Жиду утешительную новость: Горькому лучше! Казалось бы, тем скорее и следовало воспользоваться благоприятной возможностью и вылететь в Россию! Но почему-то было сказано: да, конечно, прилет господина Жида крайне желателен, но по ряду причин предпочтительно, чтоб в Москву прибыл он не раньше 18 июня. Опять это восемнадцатое…
Жид прилетел в столицу днем раньше, и «Известия» сообщили, что первым его вопросом было: как здоровье Максима Горького? Получив туманный ответ, он начал все же готовиться к встрече. Увы, как известно, ей не суждено было состояться.
Днем раньше к писателю, успевшему расположиться в роскошном номере отеля «Метрополь», пришел возбужденный Бухарин. Однако едва он успел раскрыть рот, в дверях появился какой-то развязный человек, назвавшийся журналистом, и стал бесцеремонно вмешиваться в их беседу, сделав ее невозможной.
Тогда Бухарин попросил проводить его в прихожую и сказал там, что надеется увидеться с Жидом в самое ближайшее время. Мимолетную встречу удалось осуществить через три дня, когда Москва прощалась с Горьким. Бухарин подошел к Жиду: «Могу я к вам через час зайти в „Метрополь“?»
Пьер Эрбар, сопровождавший Жида и слышавший разговор, бросил реплику: «Готов держать пари, что это не удастся». Тут подошел Михаил Кольцов, заведовавший в Союзе писателей иностранными делами и имевший прямое касательство к приему Жида, отвел Бухарина в сторону и что-то сказал ему. Свидание с Бухариным так и не состоялось… Потерял Жид очень много. Ведь Бухарин был абсолютно горьковский человек.
Итак, в путешествие по стране отправилось шестеро. (Забегая вперед, скажем, что по разным причинам завершило его только трое.) Шестеро — это прежде всего сам Жид. Далее — упоминавшийся уже Эрбар, публиковавший в своем журнале произведения зарубежных писателей в соответствии с существовавшими в Советской стране идейными ориентациями. Джеф Ласт, совершавший четвертое путешествие в СССР и, следовательно, не вызывавший недовольства предшествующими публикациями. Литераторы Шифрин и Луи Гийу, о которых повествование Жида «Возвращение из СССР» не дает никакого представления. Говорится только, что они якобы оказались мало приспособленными к трудностям путешествия, устали от впечатлений и досрочно вернулись домой.
Замыкает компанию Эжен Даби, литератор, наиболее духовно близкий Жиду. Даби — это человек, «вышедший из народа, душой и телом преданный делу пролетариата». «Даби был очень осторожным человеком, — продолжает Жид. — Он не раз мне говорил, что всецело полагается на меня во всем, что касается разговоров, сам же всячески остерегался втягиваться в дискуссии». И вовсе не потому, что ему нечего было сказать. Скорее наоборот.
Критический взгляд Даби на происходящее в Стране Советов был известен (в том числе и Джефу Ласту, и Пьеру Эрбару) людям, наиболее связанным с советским режимом. А почему-то получалось так, что этим двоим приходилось попеременно жить в одном номере с Даби. Как будто в отеле для гостей такого уровня не могли найти трех одноместных номеров! Жид замечает: по этой причине у Даби «была возможность говорить (с ними. — В.Б.) чаще и более откровенно, чем со мной…».