Горький без грима. Тайна смерти

Баранов Вадим Ильич

— Вот здесь у меня все записано».

Горький поддерживал такой стиль, снимавший налет официальности, напряженности, неизбежно возникавший вокруг человека, занятого огромной массой дел государственного масштаба.

Живя при отце, Максим так и не нашел для себя какого-то определенного занятия, да и где он мог служить, живя в Италии? Потому долгое время считалось, что он «ищет себя». Но и после возвращения в Россию, в 1928 году, он не обременял себя какими-то конкретными служебными обязанностями.

«Советский принц», по иронической характеристике В. Шкловского, он имел уйму свободного времени. Человек веселый, открытый и общительный, Макс

нашел в Москве тысячу друзей, приятелей и просто знакомых и, постоянно встречаясь с ними, всякий раз приносил в дом ворох всевозможных новостей. Многие из них были таковы, что никогда не могли бы попасть на страницы печати — времена наступали сложные, жесткие, озадачивало и удивляло многое. Не то ожидал увидеть в стране недавний энтузиаст революционных преобразований.

Отец слушал новости задумчиво, барабаня тонкими пальцами по столу. Часто поднимался неожиданно, уходил, словно бы пресытившись сообщениями сына.

После первого приезда на родину, в 1928 году, Горький с семьей обычно уезжал на зиму обратно, в Италию. С 1933 года эти выезды прекратились. Их заменила жизнь в Крыму, в Тессели. К этому времени в шикарном особняке в стиле модерн, принадлежавшем ранее Рябушинскому и пожалованном Сталиным Горькому (вопреки его воле), начали совершаться странные перемены. Все большую власть приобретал секретарь Горького Петр Петрович Крючков. Близкие начинали догадываться: тот, кого, согласно принятому в семье обычаю всем давать прозвища, шутливо называли Пе-Пе-Крю, выполняет чью-то высшую волю. Он начал регулировать, кого из визитеров допускать к Горькому, а кого нет. Больше того — ограничивать самого Горького в поездках куда-либо, и все с удивлением отмечали, что тот не очень-то протестует против этого, словно не желая вызвать недовольство кого-то, кто стоит за спиной Крючкова. Все догадывались — кого именно. Потом, после смерти писателя, догадки подтвердились: Крючков, как агент НКВД, выполнял волю Сталина.

В эти непростые времена в доме все чаще стал появляться и сам шеф НКВД Генрих Григорьевич Ягода. Повод нашелся вполне подходящий: Ягода приходился дальним (очень дальним!) родственником Горького, т. к. имел отношение к семье Свердловых. А брата знаменитого ленинца, Якова Михайловича, Зиновия, Горький усыновил, дав свою фамилию и окрестив в арзамасской церкви. (Позднее Зиновий, прозванный в семье Зиной, стал генералом французской армии, героем Сопротивления в годы второй мировой войны.)

Регулярно появляясь в доме Горького, Ягода в случае необходимости мог получать от Крючкова важные сведения незамедлительно. Но Ягоду приводило сюда не только и даже не столько это обстоятельство (разумеется, Крючков пользовался в первую очередь иными, постоянными каналами). Все видели, что наркомвнудел контактам с кем-либо и даже с самим классиком предпочитает общение с его невесткой Надеждой Алексеевной, существом воистину прелестным. Берберова, автор известной книги «Железная женщина», утверждает, что примерно в 1932–1934 годах у них был роман, хотя не приводит никаких подтверждений.

Одна любопытная деталь путешествия горьковского семейства на спецпароходе по Волге в 1935 году, т. е. после смерти Максима, которую в числе множества других подробностей рейса установила нижегородский краевед Вера Николаевна Блохина. В поездке принимал участие и Ягода. Причем готовился он к ней весьма своеобразно и задолго. Посетил пароход, тщательно осмотрел его и приказал две каюты, расположенные поодаль от других, соединить потайной дверью, задрапированной

так, чтобы ничего не было заметно. В этих-то двух (или, можно теперь сказать, в одной двухместной каюте) и расположился Ягода, сделав так, что рядом оказалась молодая вдова Максима. Однако на первой же остановке, мрачный, как туча, он сошел на берег. Видимо, дверь пробивали напрасно…

Надо понимать, сколь двусмысленным становилось положение Максима, мужа той, кого называли в доме Тимошей. Он ревновал жену и, стараясь отвлечься от житейских неприятностей, все чаще начинал прикладываться к рюмке. Если кто-нибудь и упрекал его за это, то только не Крючков. Распоряжавшийся финансами, он всегда охотно «помогал» Максиму, когда тому надо было «промочить горло».

Обстановка в доме становилась все более напряженной, и Максим чувствовал это. Как поставщик сведений из города, о которых не только не писали газеты, но и говорить-то побаивались, Максим явно мешал кому-то.

…Заболевание Максима в мае 1934 года имело какое-то странное происхождение. Однажды, как говорят в народе, заметно навеселе, заехал он к своей приятельнице Ирине Кольберг (Гогуа), дочери известной нижегородской революционерки Юлии Кольберг. Вообще сестры Кольберг — старшая Вера и младшая Юлия — тесно общались с горьковским семейством. Вера Николаевна часто бывала в доме Пешковых на Мартыновской, нянчилась с Максимом, а в Арзамасе, где Горький находился в ссылке, выступила в роли посаженой матери Зиновия Свердлова во время его крещения. Младшая, Юлия Николаевна, очень дружила с Екатериной Павловной. Особенно частыми встречи Максима и Ирины, обычно у Екатерины Павловны, стали в Москве после возвращения в Россию.

Со своей приятельницей с детских лет Максим мог говорить откровенно решительно обо всем.

Во время встречи в начале мая 1934 года Ирина сообщила Максиму ужасную новость. Арестовали мужа их общей подруги Леночки, ждавшей ребенка. Надо срочно достать денег.

— Коньяку или шампанского могу раздобыть хоть машину, — сказал Максим, — но денег не дают.

Это «не дают» относилось к Крючкову, распоряжавшемуся всеми финансами.

Однако на другой день Максим появился вновь и выложил аж целую тысячу. Прошло еще два-три дня. К вечеру, очень возбужденный — таким Ирина не видела его никогда, — Максим приехал вновь и привез еще пятьсот рублей.

Погода стояла не по-майски холодная, а на Максиме была рубашка с коротким рукавом и пиджак, небрежно наброшенный на одно плечо. От него опять заметно попахивало спиртным.

Ирина застегнула ему ворот рубашки и посетовала: «Ты совсем не бережешь себя!»

Максим понял ее реплику по-своему и ответил: «Ничего! Меня сейчас в машине ждет Петр Петрович. Прокатимся с ветерком, старик ничего и не заметит».

А потом, когда Максим заболел воспалением легких, стали говорить, что он заснул и его никто не хватился до утра.

Приехавший в Советский Союз Роллан сделал следующую запись в своем «Московском дневнике»: «Смерть этого молодого, здорового человека, „простудившегося на охоте“, которого по некоторым версиям обнаружили рано утром в саду у дома, на заснеженной земле, уже с двухсторонним воспалением легких, и фатальный исход болезни через неделю с небольшим — все это более чем странно и внушает разные опасения».

Какую роль могли сыграть в этом деле Ягода и его люди?

«Максима убрали», — убежденно заявляла Екатерина Павловна. Никто не мог знать, как часто приходила на память Горькому эта сказанная с горечью и болью фраза…