Горький запах полыни
Шрифт:
Несколько дней подряд я приходил к мулле и просил включить новости. Он отзывался на мою просьбу с удовольствием. Служитель Аллаха — милостивого, милосердного — откровенно радовался крови и смертям на улицах Москвы. И даже пророчествовал: «Это еще только начало! Воздастся им за грехи их многократно!» Я искал по всем каналам информацию из России, но то, чего я ожидал, не находил. Ничего напоминающего всенародное возмущение в стране не происходило — скрыть бы его было невозможно. Очевидно, что недавно еще бывшим советским людям абсолютно наплевать, как обходится с ними власть. Неужели это страна, в которой я жил и которой гордился? Могла ли она измениться за несколько лет? Значит, она такой была. Я просто не знал страны, в которой прожил почти двадцать лет. Как не знали и до сих пор не знают большинство ее граждан — даже те, кто прожили в ней всю жизнь. От этой
Если в России с помощью танков и автоматов победила демократия, то в родной Беларуси спустя всего год мирным путем — без стрельбы и человеческих жертв — к власти пришел какой-то «диктатор». За него — безобразие! — проголосовало подавляющее число избирателей. Видимо, это и не понравилось мировым средствам массовой информации. Что ж это за президент, который так нравится своему народу? Ведь его потом не сковырнешь. Должна быть стрельба, кровь, чтобы потом можно было поставить это ему в вину и быстренько поменять, если нужно. Но я-то знал, что мои земляки — люди основательные и разумные. Их нелегко сбить с панталыку. Возможно, образования им и не хватает, но зато здравого мужицкого смысла — всегда с избытком. Знал я это и по своему деду Гаврилке, и по односельчанам. Едва ли они могли ошибиться с выбором. Тем более что впоследствии не раз его подтверждали.
14
После всего увиденного по телевизору желание мое во что бы то ни стало вернуться на родину заметно ослабело. Во всяком случае, прилагать к его осуществлению какие-то чрезвычайные усилия казалось теперь не имеющим особого смысла. От еще недавно так желанной родины повеяло холодом и враждебностью. Я должен был честно признаться самому себе: до недавнего времени родина у меня была другая. И той родины, о возвращении на которую я мечтал, больше нет.
Если до сих пор моя жизнь имела какой-то смысл и опору только благодаря неистребимому желанию вернуться домой, то теперь эта опора зашаталась и готова была рухнуть. Да, оставалась территория, на которой как-то жили мои родные, располагалась деревня Блонь, но та большая родина, благодаря которой я чувствовал себя чем-то значительным, исчезла. И то, что я вернусь на эту территорию, ничего не прибавило бы к моему самочувствию. Даже в родной Блони я оставался бы неприкаянным сиротой, не знающим куда приткнуться и чем заняться. Во всяком случае, в кишлаке Дундуз я чувствовал себя теперь куда уверенней и определенней. У меня было небольшое, но, безусловно, свое место в этом уже понятном и близком мне мире. И менять его на полную неопределенность, ждущую там, где я родился и вырос, казалось мне, по меньшей мере, неразумным.
Очевидно, что в моем сегодняшнем положении невозможно принимать какие-то ответственные решения. Остается только одно — ждать. Течение жизни само подскажет очередной поворот судьбы, естественно следующий за предыдущим.
Таким поворотом, продолжившим линию моей жизни, стала женитьба. Для Сайдулло этот поворот тоже оказался не простым: ведь в жены он прочил мне не соседскую хромоножку Азизу, а собственную любимую дочь Дурханый. Кроме всего это решение неизбежно обострило бы отношения с Вали, который становился со мной все радушнее и радушнее — как будто и не стрелял в меня и не собирался кастрировать. Его сегодняшнее радушие объяснялось просто: Азизе исполнилось уже восемнадцать, а свататься к ней еще никто и не собирался.
Сайдулло долго беседовал со мной перед тем, как отважиться на такой необычный для кишлака шаг. Главным для него было то, что его любимая дочь была ко мне явно неравнодушна и любые, даже шуточные разговоры об Азизе вызывали у нее горькие слезы. «Согласия девственницы спрашивает ее отец», — говорил Сайдулло словами пророка. И добавлял, что никому, даже отцу, нельзя принуждать к нежеланному браку. Но и кроме того, сам Сайдулло не видел лучшего мужа для своей дочери. За шесть лет он проникся ко мне почти отцовской любовью. Ежедневный совместный труд, когда мы
Но когда заикнулся о том, что не смогу заплатить даже самый малый махр, Сайдулло твердо прервал меня:
— Твой махр — это шесть честных лет работы. Я не знаю, сумел бы я поднять моих детей без тебя. Ведь уже и годы сказываются, да и здоровье, как ты знаешь, тоже подводит. То, что отдаю тебе дочь, признание не только твоей красоты и роста, твоих голубых глаз, но и высоких душевных качеств. В тебе нет ни капли высокомерия, презрения к неграмотным крестьянам, ты уважаешь каждого человека, независимо от того, богат ли он или беден. У тебя не только нет никаких пороков, но отсутствует и сама потребность в них. Ты постоянно готов учиться, узнавать новое. А главное — ты очень бережен с близкими. Я ни разу не слышал от тебя ни грубого слова, ни хулы в чей-либо адрес. По большому счету, ты невозмутимо спокоен, готов выдержать все испытания. Только любовь к далекой родине тревожит твою душу. Я думаю, что если человек, верящий в коммунизм, может быть таким, как ты, то тогда коммунизм — это просто имя Аллаха на языке твоего народа. Иногда мне даже кажется, что наш пророк нашел новое воплощение именно в тебе, человеке из другой земли, — чтобы снова испытать нас и поднять на еще большую высоту.
Я с удивлением выслушивал эти неожиданные признания моего рабовладельца и вскоре готов был заплакать от такой неоправданно высокой и смущающей оценки. Ничего особенного в самом себе я никогда не находил. Но может, со стороны действительно виднее? Послушаешь такие речи и невольно станешь задирать нос. Думаю, Сайдулло специально немного подхваливал меня, чтобы поднять настроение после всех моих переживаний. Он видел, с каким потемневшим лицом я приходил от муллы после телевизионного просвещения. Сайдулло уговаривал не ходить туда, забыть о телевизоре. Я и сам понимал, что хватит сыпать соль на раны, но все же раз в месяц выбирался и снова получал полную порцию отрицательных эмоций.
Даже по телевизору можно было понять, что идет бесстыдный и торопливый грабеж всенародной собственности. Мгновенно обесценились банковские вклады населения. Возникали и рушились финансовые пирамиды, куда наши, все еще ничему не наученные советские люди, доверчиво несли свои последние рубли. Каждый день гремели выстрелы — бандиты диктовали свои законы вчерашним хозяевам страны. Нищенские зарплаты и пенсии большинства, а на другом полюсе — победившей демократии — кучка жирующих нуворишей, бесстыдно кичащаяся своими неправедно нажитыми богатствами.
После женитьбы я перестал смотреть телевизор. Ведь на экране жизни появилась моя маленькая Дурханый. Со свадьбой долго не тянули, объявили, что Дурханый просватана, и тут же, пока еще не утихли удивленные разговоры, в конце года отпраздновали скромную свадьбу. Гостей было немного — человек пятьдесят, ну и плюс весь кишлак. Женщины угощались отдельно от мужчин. Традиционный плов и привезенная Ахмадом кока-кола. Мы скромно сидели за столиком, на который гости складывали подарки. Потом был свадебный танец. Я что-то старательно и неловко изображал, но зато Дурханый выплеснула в танце всю свою чистую и любящую душу. Седобородые старцы не стыдились слез. А когда начался общий танец — аттан — старики показали, как танцевали раньше — до упаду. Потом мы с Дурханый и самыми близкими уединились в комнате, где я пытался с ложечки накормить свою невесту, а она меня. У нее это получалось лучше.
Хадиджа, моя теща, — без паранджи она оказалась очень милой и моложавой женщиной, — глядя на нас, переживала, что все произошло не традиционно, без настоящего сватовства, когда вместо ответа родители невесты выносят красивое сооружение из искусственных цветов, конфет, блесток с фигурками невесты и жениха в центре композиции. Называется это сооружение хынча. Хадиджа видела его, когда просватали старшую сестру, на место которой она и пришла в дом Сайдулло. Был у старшей сестры и Ширин Хури, после которого они встречались с Сайдулло еще полгода, оставались наедине, разговаривали, держались за руки и даже, как она подглядела однажды, целовались.