Горький
Шрифт:
Но не менее существенным был для блоковского восприятия «музыки» и ницшеанский аспект, и вот он-то оказался внятен и близок Горькому, что еще раз доказывает его увлеченность ницшевскими идеями в позднем периоде.
Неверно думать, что положения ницшевского трактата «Рождение трагедии из духа музыки» (последнее отредактированное автором название: «Происхождение трагедии, или Эллинство и пессимизм») Блок перенес в область социальных проблем чисто механически. Это противоречило бы духу ницшеанства: ведь для Ницше любые революции были злом, они не только не отвечали существу «музыки», но, наоборот, выражали антимузыкальное стремление толпы
Кстати, как раз против «инстинктов» массы, толпы, в том числе против ее лозунга «грабь награбленное», и выступал в «Несвоевременных мыслях» Горький особенно яростно, порой даже куда яростней, чем против большевиков. С точки зрения Блока, подлинными хранителями «духа музыки» являются как раз народные массы. Отсюда его заветная мысль о культурном значении Октября, увы, запоздало совпадающая с прежними чаяниями Горького: революция должна освободить «музыку» русского народа, а он, в свою очередь, вдохнет жизнь в одряхлевшую, обуржуазившуюся Европу.
В «Крушении гуманизма» Блок писал: «Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди — варваров, или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы».
С этим положением Горький ни за что бы не согласился.
Заимствуя у Ницше понятие «музыка» (стихия, дух культуры), Блок придавал ему специфически русский, «почвеннический» смысл, а как раз такой смысл Горького в это время не устраивал. По Блоку, «музыка» — это гул, который растет и ширится над Россией; «такой гул стоял над татарским станом в ночь пред Куликовской битвой…».
Народ, в глазах Блока, — это не «озверевшая толпа», которой необходимо управлять. Народ — это органическое культурное целое, обладающее всеми «музыкальными» данными. «Революция — это: я — не один, а мы. Реакция — одиночество, бездарность, мять глину», — записывает он в дневнике 1 марта 1918 года. Поэма «Двенадцать», уже законченная к тому времени, убедительно показывает, что поэт видел в народе не безличную стихию, но множество отдельных личностей, каждая из которых отмечена печатью особого душевного облика.
В статье «Крушение гуманизма» Блок отрицал собственно не гуманизм, а индивидуализм. Многие положения его статьи совпадают с более ранней статьей Горького «Разрушение личности», смысл которой был в том, что личность вне коллектива не просто одинока, но обречена на гибель.
Но ведь именно это и случилось с Блоком, который умер если не в фактическом, то в метафизическом одиночестве, в состоянии глубочайшего упадка, депрессии, «декаданса». И напротив, Горький с 1928 года вновь становится кумиром массы, на этот раз уже советской, проповедует «здоровье», воспевает могучую силу коллектива и яростно ругает всех одиночек (или отщепенцев). Другое дело, что это не помогло Горькому в его собственном одиночестве, даже еще более страшном, чем предсмертное одиночество Блока. Ведь это было одиночество среди массы.
Отрицая индивидуализм как основной принцип европейской цивилизации, Блок тесно сближался с Чаадаевым, а также Тютчевым и Достоевским. В то же время здесь хотя и смутно, но разгадываются его большевистские
«Происходит совершенно необъяснимая вещь… — пишет Блок в дневнике 14 января 1918 года, — „интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“, оказались ее предателями… На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству… Несчастную Россию еще могут продать».
Удивительное прозрение! Да, несчастную Россию еще смогут продать. И не раз. Причем не варвары, а люди «интеллигентные».
«Вызвав из тьмы дух разрушения, нечестно говорить: это сделано не нами, а вот теми. Большевизм — неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафедрах, в редакциях, в подполье…» — говорил Блок Горькому, и тот эти слова в своем очерке зафиксировал, значит, они задели его. Потом эта мысль красной нитью протянется в «Жизни Клима Самгина», где Горький покажет (в частности, на примере врача Макарова), как интеллигенция готовила революцию, понимая, что революция отметет интеллигенцию.
Блок решительно не соглашался с мнением, которое в 1922 году в своей книге «О русском крестьянстве» озвучит Горький (но мнение это звучало уже в «Несвоевременных мыслях»), а именно: в ужасах революции повинен народ. В дневнике Блок пишет, что революционный народ — «понятие не вполне реальное». «Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и „чудом“». И напротив, Блок справедливо утверждал, что дореволюционная «русская власть находила опору в исконных чертах народа» (25 мая 1917 года).
Но тогда почему в поэме «Двенадцать» Блок показывает образ революционного народа, да еще и освящает его именем Христа? Нет ли здесь противоречия?
Многими исследователями поэмы замечено, что революционный народ в поэме Блока марширует «державным» шагом. Эпитет «державный» повторяется несколько раз. Интуиция Блока, предугадавшего трансформацию революции в сторону «державности» при Сталине, была изумительной! Но что общего у «державности» (в словаре Даля дается следующее толкование: «верховновластный, владетельный; могущественный, власть держащий») с «музыкой» или стихией?
Красногвардейцы в поэме — это уже не стихия. Это «владетельная» сила, государственное начало, способное обуздать стихию, придать «надежность в скрепе». Они — будущее революции, те, кто как раз прекратит ее «музыку», и Блок это трагически понимает и принимает.
Тебя жалеть я не умею И крест свой бережно несу… Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу! Пускай заманит и обманет, — Не пропадешь, не сгинешь ты, И лишь забота затуманит Твои прекрасные черты… —