Горько-своевременные мысли. Что будет с Россией?
Шрифт:
Взять хотя бы терминологию. Слово «застой», изначально наполненное негативной семантикой, не равнозначно, но близко по значению пресловутому «концу истории». А именно «конец истории» французский мыслитель русского происхождения Александр Кожев, один из отцов послевоенной европейской интеграции, называл идеалом и целью объединенной Европы. Фактически «застой» Брежнева и «конец истории» Кожева во многом совпали и по смыслу, и по времени.
Были мы близки к Европе (здесь и далее под ней в первую очередь имеется в виду Европа Западная, вне Организации Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи) и потребительскими ориентирами, свидетельство чему – известная формула «квартира – дача – машина». Да, в целом потребление по разным причинам было у нас скромнее, но это компенсировалось большей социально-экономической стабильностью и меньшим социальным расслоением. То есть в дуэте социальности
И ведь что интересно, потребительские запросы пришли к нам с Запада, а на Западе, в свою очередь, социальное государство во многом появилось именно благодаря необходимости выдерживать идейную конкуренцию с советским проектом.
Что касается политики, то обратная связь и возможность влияния СМИ и общества на процессе в стране были, как ни странно, более сильны, чем сейчас. На фундамент идеологии и самую верхушку покушаться не разрешалось (хотя после очередной «смены вех» ругали и прежнее высшее руководство). Но для чиновников, партийных функционеров, руководителей предприятий, представителей художественной богемы – журнал «Крокодил» и газетная рубрика «Письмо позвало в дорогу» были пострашнее расследований Навального, и угроза была постоянной и реальной, а не симулятивной и по большим праздникам. Доставалось целым отраслям и центральным министерствам – так, ставший позже ярым либералом журналист Юрий Черниченко в резонансной статье «Комбайн косит и молотит» (журнал «Новый мир», 1983 год – первый послебрежневский) поставил суровые диагнозы не только флагману отечественного сельхозмашиностроения заводу «Ростсельмаш», но фактически всей сельхозмашиностроительной индустрии в целом. Видные писатели и публицисты вступались за русскую деревню, экологию, сохранение памятников культуры и порой добивались не только локальных, но и масштабных побед, таких как в кампании против поворота сибирских рек. Порой фактор обратной связи приходилось учитывать и во внешней политике: например, в декабре 1973-го глава советского МИДа легендарный Андрей Громыко в беседе с израильским коллегой А. Эбаном заявил, что одномоментно советско-израильские дипломатические отношения восстановить не получится ввиду непонимания подобного шага советским обществом.
В плане религиозных свобод мы с Европой и Западом, несмотря на послехрущевское ослабление вожжей и возросшую терпимость, сравниться не могли. Но при этом на Западе имел место нисходящий тренд нараставшей секуляризации и обмирщения, в СССР же, напротив, нарастало религиозное пробуждение. У интеллигенции оно было связано с духовными поисками, где-то, если говорить об интеллигенции либеральной, и с определенной модой, у остальных – с модой в первую очередь.
Недаром сатира и юмор едко высмеивали страсть повесить икону в углу рядом с новеньким шкафом, а в комедии «Блондинка за углом» один из самых ярких фрагментов – пасхальная Всенощная, она же самая модная городская тусовка. Но, если говорить об антирелигиозной и антиклерикальной сатире, она была значительно мягче в сравнении с Европой если не тогдашней, то уж точно нынешней. Карикатуры из «Крокодила», вроде той, где Бог собирается смотреть хоккей и просит секретаршу сообщать посетителям, что его нет, намного приличнее похабщины от «Шарли Эбдо».
Советские философы, такие как Эвальд Ильенков и Юрий Давыдов, разговаривали с европейскими коллегами во всех смыслах на одном языке, пусть по большей части и заочно. Равными среди равных чувствовали себя в европейском писательском цеху ведущие советские писатели – достаточно упомянуть выдвижение Генрихом Беллем на Нобелевскую премию по литературе Юрия Трифонова.
Если говорить об искусстве и культуре, то именно в брежневский период были реализованы совместные с Европой, США и вестернизированной прозападной Японией масштабные и звездные по актерскому составу кинопроекты, повторение которых сейчас представить себе сложно. Да и по содержанию наши и европейско-американские фильмы, при серьезной разнице в бытовой повседневности и нюансах, были схожи.
Скажем, «Служебный роман» наполнен массой сугубо советских деталей, вроде активной Шурочки, выдвинутой на общественную работу и не дающей себя задвинуть обратно, но в целом это достаточно понятная зарубежному зрителю история о зародившемся при нелепо-комичных обстоятельствах романе начальницы и подчиненного. Такие на Западе снимались и до сих пор снимаются, например «Предложение» с Сандрой Буллок в главной роли (2009 год).
«Москва слезам не верит» – вообще типично американский сюжет о self-made woman, женщине, сделавшей себя собственными усилиями, и завоеванный «Оскар» тут совсем неслучаен. Даже такой фильм, как «Любовь и голуби», с его ироничной
Надо отметить, что достижение своего пика западной культурой, к которой примыкала и советская, особо ярко показывало всю двойственность этого пика. Ведь достигнут он был во всем, включая самые противоречивые и пикантные сферы, где достижения были одновременно приметой упадка. Сложно снять более жуткие и леденящие душу мистические фильмы, чем «Омэн», «Экзорцист» и «Ребенок Розмари», фильм более пикантный и скандальный, чем «Распутное детство» с двенадцатилетней Евой Ионеско. Все нынешние фильмы ужасов в жанре «найденной пленки» с разной степенью успеха отталкиваются от «Ада каннибалов» Руджеро Деодато, где живущие вне истории амазонские дикари-каннибалы столкнулся с еще более страшными дикарями современного Запада, возомнившими себя «сверхлюдьми».
«Ад каннибалов» – это, наверное, формально уже восьмидесятые, ибо 1980-й. А двумя годами ранее, в еще несомненные семидесятые, вышел замечательный советский фильм «Расписание на послезавтра». Он о совсем других сверхлюдях, одаренных учениках физико-математической школы (конечно же, пионерах и комсомольцах), которые рано или поздно приведут общество в тот самый коммунизм, обещанный Хрущевым как раз к году выхода «Ада каннибалов». В «Расписании» много интересных линий и моментов, но больше всего врезается в память вот какой эпизод. Одна из учениц решает выгнать из дома надоевшего старого пса, чего не допускает ее одноклассник – он берет собаку себе. Встретив мальчика с новым четвероногим другом, отец девочки и бывший хозяин собаки (его играет Владимир Басов) с теплой тоской говорит: «Я вам верю. Вы добрый. Вы заметили, это сейчас не в моде. Говорят: интеллигентный, деловой, даже предприимчивый. Но никогда добрый». До распада СССР оставалось тринадцать лет.
В 1983-м на наши экраны вышло «Чучело». Его юные герои – это уже даже не черствая девочка из «Расписания». Они стоят где-то на полпути между ней и героями «Ада каннибалов», закономерно развиваясь в сторону «Ада». От пионеров из произведений Аркадия Гайдара их отделяет полвека, они – внуки тех пионеров. А проектировщик и воплотитель в жизнь людоедской «шоковой терапии», призванной «очистить страну от скверны совчины и лишних людей», – внук Гайдара и носитель его фамилии-псевдонима.
Можно обратиться и детско-юношеской литературе тех лет, хотя бы к журналам «Костер» и «Пионер». Конечно, и до этого в рассказах, повестях и романах для подрастающего поколения совсем не все было в сусальном золоте и киселе, проблемам, трудностям и недостаткам посвящалось не меньше места. Но в 1980-х как-то особо усиливается надлом, ощущение тупика и болота, при сегодняшнем прочтении это видно с особой, мучительной ясностью. Нарастает разлад между парадными ценностями и повседневностью, втолковываемыми идеалами и бытом, вроде бы одобряемым альтруизмом и фактической низменной погоней за всем модным и заграничным, вплоть до жвачки. В замечательном романе Владислава Крапивина «Журавленок и молнии» главному герою от деда достается ценная старинная книга о путешествиях и путешественниках. Для мальчика она почти что Библия, но его отец однажды тайком сдает фолиант в букинистический магазин, чтобы расплатиться с грузчиками за доставку зеркала.
– Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!
– Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!
Мощный и печальный символ и аналог обмена первородства на чечевичную похлебку.
Рост потребительских аппетитов, сам по себе вполне естественный и вытекающий из человеческой природы, будучи привязанным к просачивавшимся сквозь «железный занавес» западным стандартам потребления, способствовал постепенному морально-нравственному регрессу общества. Аналогичный регресс происходил и на самом Западе, но наш упадок, имея реактивный и догоняющий (насколько к упадку вообще применимо подобное определение) характер, отличался дополнительным негативным своеобразием.
Играющая роль демпфера смягчителя и гасителя колебаний – официальная идеология заметно потеряла в эффективности, приобретя в невнятности и двусмысленности. Тот же взлет Трифонова до номинации на литературного Нобеля, как я писал и выше, и прежде, видится событием противоречивым: с одной стороны, признавались заслуги советской литературы, с другой – кандидатура певца квартирных обменов (пусть, как подсказывают мне критики, произведения Юрия Валентиновича и обладали значительным морально-этическим подтекстом) многое говорила о состоянии этой литературы, равно как и общества.