Горькое похмелье
Шрифт:
Дыбенковские морячки из охраны смешались с махновскими черногвардейцами. Под широкой лестницей кернеровского особняка, у столика со всяческой снедью и батареей бутылок, Щусь, со следами нагайки на лице, которые можно было принять за боевые шрамы, спорил о чем-то гальванометрическом с морячком, на бескозырке которого было выведено «Стерегущий».
Действительно, что может быть сделано на корабле без гальванометриста, по-нынешнему, без электрика! Снаряд главного калибра из шахты не подашь, гирокомпас не закрутишь, подводная лодка
А в комнате, что была когда-то кабинетом промышленника Кернера, уже изрядно подвыпивший Дыбенко, приобнимая Нестора, говорил:
– Здорово у тебя, батько! Осталось тебе только к большевикам перейти – и будешь ты главным человеком на Украине. Сам Антонов-Овсеенко мне сказал: сагитируй, и мы сделаем Махно военным комиссаром Украинской республики…
– Не, – покачал головой тоже уже хорошо подзахмелевший Махно. – Никак. У нас селянами никто не командует. Ни большевики, никто. Мы власти не признаем.
– А-а, – махнул рукой Павло Ефимович. – Власть кажному нравится. Мне, думаешь, не нравится? И тебе нравится.
– Не. Мне не нравится.
– А чего ж тебя батькой зовуть? У батьки шо, над сынами власти нема?
– То у вас, у большевиков, власть! А у нас – авторитет. Свободное уважение.
– А ты думаешь, я – большевик? – Дыбенко оглянулся по сторонам, почти шепотом признался: – Меня ще год назад из партии турнулы. До сих пор не восстанавлюють.
– За шо? – поразился Махно.
– Под Нарвой германцы мой отряд побили. А я ще по дурости слово дал, шо не пропущу германца. А он як вдарил тяжелым калибром. Ну, мы и драпанули, як зайцы. А козлом отпущения ЦеКа потом меня назначило: дескать, не было в войсках дисциплины! Анархия! Хотели расстрелять! Да-а!.. Жена спасла, до Ленина ходила…
Он стал рассказывать, как провинился во второй раз: был послан в Крым для подпольной работы в тылу у немцев, но по дурости завалил явку. Попал в контрразведку. Ребят постреляли, а его опять выручила жена, снова пошла к Ленину. Тот, хоть и был несгибаемым вождем пролетариата, а растаял при виде красавицы-революционерки, праправнучки выдающегося поляка Гуго Коллонтая, главного идеолога у повстанцев Костюшко.
И еще не раз выручала прекрасная Александра своего незадачливого мужа. Любила. И он ее любил, насколько может любить красавец и волокита.
Дыбенко помотал головой, стараясь избавиться от тяжких воспоминаний. Махно тем временем налил ему и себе. Поровну.
– Гляди, ты себе, як и мне, наливаешь. Гордый! – сказал Дыбенко. – Хочешь доказать, шо перепьешь?
– Перепью! – с усмешкой ответил Нестор. – Мы, козаки, никому не уступаем!
– Ну, ха-ха! – Дыбенко опрокинул чарку. – Ты действительно батька! – И посерьезнел, вернулся к прерванной теме: – Троцкий был за расстрел, зараза! Потом на мое место – Фрумку Склянского. Шоб он мою армию дисциплинировал.
– Ну и что Фрумка?
– Он это… в армии децимацию ввел. –
– Не знаю такого слова.
– Страшное слово. Выстраиваешь полк – и… хто не схотел в атаку идти… кажного десятого. Для острастки других. Не подействовало, ще раз… кажного десятого. Моя жинка говорит, это изобретение Французской революции. Децимация и эта… гильотина. Ну, голову культурно отрубать. Якой-то французский врач придумав. Фрумка, гад, тоже из военных врачей. Офицер!
– Чего твоя жинка не йдет? – спросил Нестор. – Выпила б с нами.
– Да ты шо? Не ест, не пьет. Все пишет и пишет. Страшно подумать, яка умна.
– Моя тоже, – похвастался Махно. – Анархию понимает, як букварь. Свободна.
– Ну уж моя свободна – по некуда. Ты про теорию «стакана воды» слыхав? Они ее вместе с одной немочкой, с Кларой Цеткин придумали. Сильнейшая, я тебе скажу, теория. Я потом объясню!
Они снова выпили.
– Так ты мне оружия и припасов дашь? – спросил Махно.
– Не, не дам. Но если войдешь в мою непобедимую Заднепровскую, тогда – другой разговор!
– А кем зачислишь?
– Командиром бригады.
– У тебя сколько народу в дивизии?
– Двенадцать тысяч, – почему-то шепотом ответил Дыбенко.
– А у меня шестнадцать. Как же я пойду к тебе комбригом?
Это уже было похоже на ярмарочный торг двух селян.
– Твое дело, – сказал Дыбенко. – А такой же батька, як ты, пошел до меня комбригом.
– Это кто ж такой? – Махно сделал вид, что не знает, о ком речь.
– Григорьев.
– Ну, какой он батько! Он атаман! То – другое…
– А для меня все равно, шо батька, шо атаман… Так вот, недавно я был у Григорьева в Александрии. У него зараз уже тысяч тридцать штыков и сабель. Шесть бронепоездов. И – комбриг! Не погнушался!
Махно задумался. Он хорошо знал и атамана с Правобережья, и то, что он обладал такой внушительной силой. И это ранило самолюбие батьки.
– Бронепоезда мне ни к чему, – с видимым равнодушием сказал Махно и покачал головой. – У меня тачанки. Моя стихия – степь.
– Степь – это хорошо! – захрустел огурцом Дыбенко. – А скажи: ты своими силами город смог бы взять? Ну, там Бердянск, к примеру, или Мариуполь?
– С оружием, с боеприпасамы – влегкую. Я ж Катеринослав брал!
– А потом бы повернул на Донбасс? На Юзовку? Пошел бы?
– Тоже не задача.
– Я серьезно.
– И я.
– А я бы махнул на Крым!.. Крым, братишечка, це целое государство! Хто владеет Крымом, тот владеет Черным морем. Жинка где-то вычитала. И теперь я даже во сне вижу себя дядькой Черномором!.. Я б на Крым подался, а тебе за то – боепитание. По нормам Красной армии!
Махно весело смотрел на Дыбенко, размышлял над его предложением. Прельщала мысль, что не надо будет больше думать о снабжении оружием, боеприпасами. Особенно – боеприпасами.