Горькое вино Нисы
Шрифт:
На пользу духовенству и царизму, заметьте, а отнюдь не на пользу народа. И уж никогда религия защитником народа не была, видимость только создавала, вроде легенды о Пересвете. В долгие годы татаро-монгольского ига церковь призывала лишь молиться, объявляла нашествие
Выйдя из школы, Саламатин увидел Женю Рожнова.
— Мы тут с ребятами задержались, — проговорил мальчик, переминаясь смущенно. — Вам в какую сторону?
Они молча пошли рядом. Конечно, Женя ждал учителя, какие уж там ребята. Саламатин не стал задавать вопросов или заводить разговор. Кто его знает, что заставило Женю искать с ним встречи. Разговоришься — и не будет потом мостика к этому. Но и молчание можно порой принять за отчуждение. Надо чем-то помочь ему…
Но Женя решился:
— Сергей Федорович, я вот еще хотел спросить… Говорят, что некоторые ученые верили в бога. Павлов, Циолковский. Значит, можно в науке оставаться материалистом и верить в бога? Или искали что-то для души?..
«Так у него это не случайное, — подумал Сергей. — Откуда же эти вопросы?» Он стал вспоминать мать Рожнова. Нет, кажется, на верующую не похожа. Отец у него давно умер. Может, есть какая бабка… Как он мало о них всех знает!
Прежнее чувство неудовлетворенности и стыда подкатило — замутило, обеспокоило. В таком состоянии он не мог быть убедительным. Женя обязательно заметит, разочаруется. А ведь ждал, надеялся…
— …будто бы даже Павлов был старостой в церкви.
— Понимаешь, Женя, я не думаю, что Павлов и Циолковский были верующими, — сказал Сергей, испытывая неловкость. — То есть они выросли в обществе, где религия правила всем, им с детства внушали веру в господа, в гимназии изучали закон божий. Но занятия наукой не могли не привести их к атеизму. Я в этом уверен, хотя и не могу тебе привести какие-то факты. Я выясню, обязательно все разузнаю, мне самому интересно.
На углу Женя вежливо попрощался. Весь его вид говорил о том, что ответ не удовлетворил его. Впрочем, и самого Сергея тоже. Еще студентом он что-то такое слышал, будто Павлов был старостой Знаменской церкви в Ленинграде, да не стал интересоваться. «А что, если это факт? Если была у академика такая блажь? Как же я объясню такое Жене? — подумал он с тоской. — Может быть, следовало просто сказать, что все это ложь, поповские выдумки — и дело с концом?»
Но понимал, что поступить так не может. И неожиданно позавидовал тем учителям, которые всегда и на все имеют готовые ответы.
Дядя приезжал редко и всегда неожиданно.
Вернувшись с работы, Курбанов увидел во дворе двух привязанных ишаков и с неприязненным чувством догадался, кто пожаловал. Дядю он не любил, тот знал это, но делал вид, что родственные чувства связывают их крепко, и время от времени наезжал, гостил недолго, интересовался
Сестра, увидев Курбанова, опустила глаза, словно была виновата в том, что явились такие гости.
— А, Сетдар, салам алейкум! — будто бы радостно и в то же время с определенной долей снисходительности, которая приличествует старшему, воскликнул Ходжа-ага и протянул ладони так, что Курбанову, здороваясь, пришлось низко склониться. — Как здоровье? Как дети? Как хозяйство?
Курбанов, не отвечая, тоже скороговоркой задал традиционные вопросы. Был сдержан, улыбок не расточал, хотя из приличия не высказывал явного неудовольствия.
Переодевшись в домашнее и умывшись, он подсел к гостям, подложил под локоть подушку, неспешно налил себе чаю в пиалу, отхлебнул и спросил как бы между прочим:
— Дела в городе?
Ходжа-ага обиделся. Разве не может родной дядя, брат отца, просто навестить своего племянника? Разве что-нибудь изменилось и младший уже волен бессовестно нарушать законы предков? Не нами установлены обычаи и не нам их отменять.
Но он только дернул клочковатой седой бровью — этим и ограничил осуждение. Сказал же примирительно, со вздохом:
— Старого человека только важное дело может позвать в дорогу.
Пояснять, что за дело, не стал. Покряхтывая, поправил подушку, устроился поудобнее, слил себе остатки уже остывшего чая, выпил все и небрежно откинул пиалу привычным круговым движением.
Ходжакули насторожился, взгляд его стал сердитым — так верный пес дыбит шерсть и рычит, когда трогают его хозяина. Курбанов даже усмехнулся, подумав так.
Приняв его усмешку на свой счет, дядя опять с сожалением вздохнул, костистыми темными пальцами расчесал седую — полукружьем — бороду, не поднимая глаз, произнес негромко, со значением:
— Жизнь в здешнем мире есть обманчивая утеха, обольщение, суетный наряд, тщеславие. Кто хочет сеять для этой жизни, у того не будет уже никакой доли в будущей.
Он любил вот так, в разговоре, вдруг вставить туманные слова из Корана — это всегда производило впечатление там, среди своих. Даже Ходжакули благочестиво проводил ладонями по лицу, по невыросшей еще бороде: понимал, когда произносилось не простое, не житейское. И сейчас он вскинул руки, прошептал что-то.
Скосив глаза на Курбанова, Ходжа-ага с обидой увидел, что тот думает совсем о другом — нетерпеливо посматривает в комнату, где копошилась сестра. Видно, проголодался.
Ели они молча. Ходжа-ага долго возился с бараньей костью, редкозубым ртом с трудом обирая мясо, испачкал бородку, по рукам стекало, застывая, сало. Наконец с раздражением бросил кость на клеенку, утерся полотенцем, откинулся на подушку, стал ждать чаю. У колен Ходжакули выросла горка гладко обглоданных костей, и Курбанов подумал, что он похож на пса.
Об этом парне он знал немногое. Говорили, будто у его родителей не было долго сыновей, одни дочки появлялись на свет. Ходили «к святым» местам, молились, просили аллаха даровать им сына. У святилища Гарры Алова, где мюджевюром — смотрителем — был Ходжа-ага, дали обет: если родится долгожданный сын, они отдадут его в услужение ходже. И надо же такому совпадению — через год родился сын. Его назвали Ходжакули, и, когда подрос, привели к мюджевюру. Мальчик оправдал свое имя — действительно стал рабом ходжи, преданным, как собака.