Горькую чашу – до дна!
Шрифт:
– Вы сами так велели, господин доктор!
– Идиот! С одними идиотами имеешь тут дело! Я сказал: в шестнадцатую! В шестнадцатую надо было его положить, к тихим! – Он наклонился ко мне: – У вас есть травмы? – (Я покачал головой.) – Этих двоих в сорок пятом засыпало при бомбежке в Берлине… В сорок шестом перевели к нам из Виттенау. Считают, что все еще живут в «третьем рейхе». Время для них остановилось, понимаете?
– Оставьте меня в покое.
– Это наш недосмотр. Очень неприятно. Я же говорил, от перегрузки
– Оставьте меня в покое, прошу, – прошептал я. Я мог говорить только шепотом, потому что внутри у меня дал о себе знать кулак.
Не надо. Не надо.
Не надо еще и это сейчас.
Шерли, сделай так, чтобы приступ меня миновал. И его не было.
22
– Они тут и в самом деле перегружены так, что и вообразить невозможно, – сказал мне тридцатипятилетний архитектор Эдгар Шапиро, сидя на краю моей койки в шестнадцатой палате, куда меня привели.
Эта палата и впрямь была «тихой». Ее обитатели спали или тихо беседовали друг с другом. Один лежал под кроватью, другой стоял лицом к стене. Шапиро мне сразу понравился. Он был вежлив, скромен и предупредителен. Он меня успокоил, шок прошел.
– Видите ли, наше отделение считается тихим. Над нами расположено буйное. Там лежит вдвое больше больных. В здании напротив, в женском отделении, еще больше пациентов. У них не хватает санитаров, не хватает коек, не хватает денег.
– Доктор Трота сказал, что на одного врача приходится семьдесят больных.
– На бумаге. В действительности ему приходится заниматься сотней пациентов.
– Но это же невозможно!
– Потому здесь и порядки такие.
Тут Шапиро сел на своего конька: вместимость этой лечебницы по плану составляла максимум 1500 пациентов.
– Знаете, сколько их тут фактически? В настоящее время свыше двух тысяч семисот! И меньше двух с половиной тысяч никогда не бывает!
В некоторых палатах больные спали на двухэтажных нарах, рассказывал Шапиро, а кое-где в коридорах и «дневных» помещениях на ночь расставляли кровати. Просто потому, что не хватало места, скученно жили все подряд: старые и молодые, наркоманы, алкоголики и извращенцы, уголовники, безобидные простаки и дети.
– Хуже всего, что дети варятся во всей этой каше! Это чистое преступление!
– Давно вы уже здесь? – спросил я.
– Три года. Из-за поламидона. Под конец я принимал до пятидесяти ампул в день. Думаю, летом меня выпустят. Они ко мне очень хорошо относятся, право. Эта старая коробка стоит здесь с тысяча восемьсот восьмидесятого года. Тут была казарма. Нынче у них нет денег на новые клиники. Приходится строить новые казармы.
Над нами вновь раздался тот ужасный рев, который я слышал утром.
– Почему вы не хотите назвать им свое имя?
Я ничего не ответил.
Шапиро
– Вы мне нравитесь. Я разрешаю вам пользоваться моей электробритвой.
– У меня на лице сыпь…
– Но и у меня тоже… Поглядите-ка! – В палате было темновато, так что я не сразу заметил: у Шапиро на лице была экзема, язвочки мокли и гноились. Лица других сопалатников тоже были обезображены язвами. Я оказался как бы в лепрозории. Хуже всех выглядел маленький негр, сидевший на столе у окна и исписывавший лист за листом.
– Это от отравления медикаментами, – заметил Шапиро. – Главным образом от паралида.
– От чего?
– Это мы так его называем. На самом деле название этого лекарства – паральдегид. От него сразу засыпаешь. Это от него здесь повсюду такая вонь.
– А кто этот негр?
– Кинг Вашингтон Наполеон.
Услышав свое имя, щуплый чернокожий человечек оторвал глаза от бумаги и с улыбкой поклонился нам. Я тоже поклонился.
– Он цирковой артист. Канатоходец. Упал с высоты. Тяжелая черепная травма. Обручен с принцессой.
– С какой еще принцессой?
– С Маргарет Роуз. Английской принцессой. И пишет ей каждый день.
Человек, обручившийся с английской принцессой, посмотрел на меня, опять поклонился и спросил:
– Хау, пу хау?
– Это значит: «Как дела?» Ответьте: «Хау, хау!» Что значит: «Спасибо, хорошо».
– Хау, хау.
Кинг Вашингтон Наполеон вновь улыбнулся и опять принялся за письмо.
За ужином я познакомился поближе с остальными обитателями палаты. Ужин разносился по палатам в 19 часов и состоял из хлеба с колбасой и маргарином и чая из ромашки. Чашки и тарелки были грязные, куски хлеба выглядели неаппетитно, и я уже хотел было отодвинуть все это подальше, но Шапиро остановил меня словами:
– Нужно все съесть! Только идиоты выбрасывают еду в окно, как вон тот… – Он кивнул на бледного тощего человека, который в этот момент как раз выбрасывал свой хлеб во двор. Мне сразу вспомнились жирные черные вороны. – Надо есть. Надо сохранить силы. Не то загнетесь тут, иначе вам тут не выдержать. Итак, вперед, как ни противно!
И я заставил себя съесть ломти хлеба и выпить отвратительный чай, отдававший сахарином. Человек, выбросивший хлеб из окна, вернулся к столу и рассказал, что он по профессии аптекарь.
– Уже шесть раз судили за совращение малолетних, заявил он не без гордости. – В последний раз я, к счастью, получил свидетельство о невменяемости. С тех пор здесь.
– Он начал пить в четырнадцать, – заметил Эдгар Шапиро. – И не может этого забыть.
– Поэтому же интересуется маленькими девочками только одного возраста, – вставил кто-то.
– Четырнадцать! – воскликнул аптекарь. – Если им не четырнадцать лет, они для меня пустое место.