Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
– Вы тоже, если не ошибаюсь! – В голосе Джироламо зазвучали сварливые нотки. – Разве господь дал нам глаза не затем, чтобы видеть, и уши не затем, чтобы слышать? Вот я вижу, слышу и делаю выводы, которые кажутся вам такими поспешными, а мне – вполне обоснованными. Или вы ехали с закрытыми глазами, запечатав уши воском? Иначе как вы могли не почувствовать, что вал распутства грозит затопить Венецию? Я видел несколько парочек, которые целовались на паперти Сан-Марко. А этот человек, кривлявшийся перед нами? Ну, тот, в маске, нос которой имел форму Приапа [39] ? Неужели вы его не
39
Античное божество преувеличенной мужской силы.
– Заметил, разумеется, – согласился священник. – Этого лицедея невозможно было не заметить, он так старался попасться нам на глаза, смутить нас. И, кажется, ему это удалось, сын мой?
Снова послышался смешок:
– Не стану отрицать.
– Ну что же, будьте снисходительны. Ведь это всего лишь маска. Я слышал, что венецианцы до умопомрачения любят карнавалы и даже в неурочное время норовят рядиться по всяким празднествам.
– Но в день Благовещения надеть такую маску! – опять возмутился Джироламо. – Это оскорбление догмата веры! Ведь ангел принес благую весть о том, что свершится непорочное – не-по-рочное! – зачатие, а нос этого нечестивца имел форму весьма порочного фаллоса!
Теперь усмехнулся священник:
– Заповеди господа нашего мне знакомы, сын мой. Или вы полагаете, будто я подзабыл значение нынешнего праздника? А теперь об ангеле. Видели ли вы его?
– Ангела? Видел ли я? Вы имеете в виду ту голубоглазую красотку, которая у входа в монастырь поцеловала вам руку и попросила благословить ее? Конечно, это был сущий ангелочек, однако готов поклясться ранами Христовыми, что в глазах у нее плясали сонмы бесенят!
– Вы приметливы, сын мой, – произнес священник после небольшой паузы. – Однако я видел другого ангела. Помните, когда мы проезжали мимо Дворца дожей, то между звонницей и угловой комнатой был натянут канат, по которому спускался акробат в белых одеяниях, с крыльями, привязанными за спиной? Если не ошибаюсь, это захватывающее зрелище называется «полет ангела».
– Очень может быть, – равнодушно отозвался Джироламо. – Ваши взоры, святой отец, устремлены к небесам, а мои – на грешную землю. В то время, как вы любовались «полетом ангела» (а ведь всякое жонглерство – деяние скорее бесовское!), я наблюдал за двумя щедро позолоченными сосудами греха. Право, язык венецианок чрезмерно свободен, а поведение их – легкомысленно. Бьюсь об заклад, что это были куртизанки! Я слышал, будто недавно сенат решил обложить налогом всех куртизанок республики. Представьте себе, святой отец, перепись показала цифру в одиннадцать тысяч! Ужасные времена! Как мы далеки от святости! Как мы удалились от справедливости! Будущее потомство едва ли поверит тому пожару разврата, который пожирает народ!
– Да, мир – это поле соблазна, где враг рода человеческого полной рукою сеет свои плевелы, – философски отозвался священник, однако унять Джироламо было непросто.
– Но ведь чтобы нарядить и убрать всех этих женщин, всех этих куртизанок, да и патрицианок, которые тоже погрязли в разврате и роскоши, сколько нужно золота, сколько жемчуга, сколько зеркал, сколько мехов и драгоценных камней!
– Ну что же, Венеция очень богата, – с той же смиренной интонацией молвил священник. – Очень богата. Венецианская монета обращается всюду; даже в Азове у татар, даже в Китае она имеет право гражданства. Венецианские
– И вместе с этими сокровищами в цветущий организм ее мало-помалу проникает яд! – сурово перебил Джироламо. – Вот уж не предполагал, отец Гвидо, что встречу в вашем лице столь пылкого апологета этих растленных нравов!
– Насколько я помню, о нравах мною не было сказано ни слова, – мягко, но непреклонно возразил отец Гвидо. – А что касается пылкости… да, согласен, однако не забывайте, синьор Джироламо: Венеция – моя родина.
– Вот как? – с расстановкой произнес Ла Конти. – Я этого не знал… а если и знал, то забыл… жаль, жаль… И что же, у вас здесь есть родственники?
– Был старший брат, однако несколько лет назад я утратил с ним связь и ничего не знаю о его судьбе. Возможно, он умер. Впрочем, в таком случае меня известили бы его душеприказчики: ведь я, точнее, Святая Католическая Церковь в моем лице, его единственный наследник. Скорее всего Марко, а он купец, отправился куда-то на торги.
– И давно вы не были в Венеции? – спросил Джироламо голосом, заметно смягчившимся после сообщения Гвидо о предполагаемом наследстве: ведь Джироламо Ла Конти отождествлял со Святой Католической Церковью, которая когда-нибудь получит богатства Марко Орландини, его святейшество папу римского – своего, мягко говоря, дядюшку, – а через него и себя самого.
– Двадцать лет, – печально ответил священник. – Я был совсем ребенком, когда умер отец и меня увезли в Рим, в обитель. Как ни странно, мы жили недалеко отсюда. Я смутно помню аббатство Мизерикордия, и мне кажется, оно не было в ту пору таким большим. По-моему, Верхний монастырь построен позднее.
– Позднее, – согласился Джироламо. – И роскошнее, вы не находите?
– Наши покои на редкость удобны, – дипломатично выразился Гвидо. – Но это и понятно: нас ведь ждали, к нашему приезду готовились.
– Ужин был отменный, вино – тоже. – В голосе Джироламо слышалось явственное мурлыканье. Впрочем, он тотчас спохватился: – Надо надеяться, этой Цецилии Феррари, о проделках которой я столько слышал, не взбредет в голову проверять стойкость наших обетов?
Вот будет забавно обнаружить в своей постели какого-нибудь распутного ангелочка! Но если так… Цецилию Феррари ждет очень горькое разочарование. Меня, Джироламо Ла Конти, голыми, пусть и хорошенькими, ручками не возьмешь!
– Аббатиса произвела на меня впечатление весьма умной женщины, – вновь проявил дипломатичность Гвидо, и только очень внимательный слушатель мог бы различить легкое дуновение иронии в этом уклончивом ответе. – Впрочем, нам скоро предстоит узнать, так ли это.
– Предлагаете отправиться в объятия Морфея, отец мой? Ну что ж, будем надеяться, меня там не ждет никаких других объятий… – Джироламо хихикнул. – А неплохо я придумал – поговорить в исповедальне, да? Не сомневаюсь, что эта хитренькая аббатиса следит за каждым нашим шагом и в комнатах наших есть какие-нибудь слуховые трубы или что-то в этом роде. Поэтому все беседы, касающиеся нашей миссии, будем вести в этой исповедальне: она самая отдаленная и уединенная.
– Весьма разумно, – согласился священник. – Ну что же, кажется, и в самом деле пора спать. Идемте.