Город грешных желаний

Арсеньева Елена

— Про-ко-пий… — издевательски протянул Васятка. — Фу-ты ну-ты! Прокопий в землю вкопан! Не, мне боле нравится Прошка. Прошка, лезь в лукошко!

— А вот скажу братухе, каков ты со мной, — будешь знать! — уже совсем другим, мальчишеским, обиженным голосом огрызнулся юноша. — Да, Прокопий! И не смей меня больше Прошкою звать!

— А ну тихо! — вдруг насторожился Васятка. — Слышишь?

— И не командуй! Ишь, раскомандовался тут! — продолжал нюнить Прокопий. — Сам знаю, когда тихо, когда громко говорить.

— Да умолкни, замятия! — цыкнул Васятка. — Дай послушать! Зовет кто-то,

плачет, или мерещится?

— А хоть бы и не мерещилось — тебе что? — не унимался Прокопий. — Мы здесь люди пришлые, наше дело сторона.

— Баба никак плачет? — пробормотал Васятка, безуспешно вглядываясь в благоуханную тьму. — Ей-богу, причитает! Или поет?

— Не наслушался еще здешних соловушек? — зевнул Прокопий. — Пошли-ка в лодку, я спать хочу. Да и Григорий беспокоиться станет, коли замешкаемся.

— Да она ведь по-русски говорит, нешто ты оглох? — на пределе возмущения воззвал Васятка. — Наша песня-то… русская!

Прокопий, готовый разразиться новой отповедью, осекся, замер, и в тишине, наступившей после того, как утихли его назидательные речения, вполне отчетливо послышался слабый женский голос, отрывисто, бессмысленно выпевавший:

Баю-баюшки-баю,

Баю Дашеньку мою!

Ходит Сон под окон,

Да Дрема — возле дома!

Приятели переглянулись. Чудилось, оба смотрелись в некое двустороннее зеркало: у обоих глаза вылуплены, брови взлетели, рты разинуты. Вот уж чего никак нельзя было ожидать! Русская колыбельная в самой середке какой-то там богом забытой Венеции… Да мыслимо ли? Не морок ли морочит? Не леший ли тутошний балует, выводя задыхающимся, прерывистым голоском:

Как у Даши колыбель

Во высоком терему,

Во высоком терему

Да на тонком очепу.

Васятка и Прокопий враз сотворили крестное знамение, однако морок не унялся, бормотал:

Кольца-пробойца серебряные,

Положочек золотой камки…

— Вот что, Прошка, — шепнул Васятка. — Ты погоди тут, а я погляжу, что там и как.

— Не надо! — зашипел Прокопий сердито. — Случись что с тобой, я без тебя дорогу к лодке не сыщу!

— Сыщешь, куда денешься! — хмыкнул Васятка. — А нет, стало быть, не такой уж ты умный, как тебе кажется!

И он канул во тьму.

Прокопий на всякий случай еще раз перекрестился. Он то топтался на месте, то совался в одуряюще пахнущие розовые кусты, намереваясь догнать Васятку, однако тут же шарахался назад — и вновь переминался на месте. не зная, как быть. Никаких голосов он больше не слышал, однако вдруг в зарослях что-то угрожающе затрещало, словно сквозь них ломился матерый медведище. Про копий метнулся было прочь, да ноги засеклись, не послушались.

Он стал столбом, готовясь к лютой погибели, и только и смог, что заслонился руками, когда из тьмы на него вдруг вылезло бесформенное чудище о двух головах, бормочущее жалобным голоском:

В изголовье — куны,

А в ногах — соболи:

Соболи убают,

Куны усыпят…

— О господи! — выдохнул Прокопий, при блеклом лунном свете разглядев, что это не двухголовое чудище, а просто человек, несущий на руках другого. — Ты, Васятка?

— Я, кто ж другой? — буркнул тот. — Погляди, кого я нашел!

Прокопий опасливо вытянул шею, заглянул в кольцо рук, которыми Васятка заботливо окружал свою ношу, — и язык присох у него к гортани при виде нагой женской груди, выступавшей сквозь лохмотья рубахи.

Волосы у женщины были мокрые, спутанные, липли к голове и плечам. Висок слабо сочился кровью. Глаза закрыты, утонули в темных полукружьях, губы обметало. Рубаха на ней из самого грубого полотна, ноги босые…

Прокопий нахмурился. Красивая девка — или баба, какая разница, — слов нет. Однако ж выглядит как последняя бродяжка. Небось портовая. Навидался он сегодня таких, за десять сольди на час.

— Да кинь ты ее, — буркнул пренебрежительно. — Рвань кабацкая. А не то от мужа сбежала. Пошли! Не ровен час, примчится какой-нибудь баркайоло с ножом и покажет тебе, как чужую жену под бочки хватать.

— Чужую жену, да? — сладеньким, издевательским голоском повторил Васятка. — А с каких это пор венецийские женки русские песни поют? Вроде как не было у них такого в заводе!

Прокопий качнул головой. Да… он и забыл!

— Кто ж она такая? — шепнул озадаченно, пытаясь вглядеться в точеные черты. Брови нахмурены, губы запеклись…

Сердце его вдруг дрогнуло. Рядом потрясенно вздохнул Васятка:

— Нетутошнее личико, да? Не черномазая — вон какая беленькая! Красота… ну, красота истинная!

— Красота, — вновь согласился Прокопий, благоразумие которого давало лишь самые короткие передышки другим чувствам, а потом вновь подчиняло их себе. — И что ты с этой красотой намерен делать?

— Как что? — воззрился на него Васятка, словно на преглупое дитя. — На корабь возьму, что ж еще? Не бросать же ее обратно в море.

— На ко-ра-абь?! — даже взвыл от возмущения Прокопий. — Твой он, что ли, корабь, чтоб ты туда всякие ошурки сметал? Да Гриня лишь увидит ее, одуреет от злости! Да он ее сам в море выкинет, вот те крест!

— Может, и выкинет, — тихо, с трудом сдерживая злобу, пророкотал Васятка. — Но это сделает он, понял? Он сам! Чей корабь, кто его нанял? Григорий, верно! Стало быть, Григорию и решать, куда девку пристроить. Он хозяин — не ты! Не ты, Прошка, у лавки пятая ножка!

Прокопий поджал губы, размышляя, как бы побольнее уколоть сотоварища, который мало что ни в грош его не ставил — не ленился при всяком удобном случае это показывать. Как-то ничего не придумывалось, поэтому он проговорил первое, что в голову пришло: