Город моей мечты
Шрифт:
Также в сундуке бережно хранятся и два полушерстяных махровых ковра производства Ишимской фабрики. Они тоже сотканы вручную и бабуля их бережет. Каждое лето мы вместе развешивали их на поленнице и заборе, сушили, встряхивали, чтобы затем снова спрятать в сундук. Баба Тая вполне серьезно говорила, что это мое приданое, но я только смеялась в ответ. Такие ковры сейчас можно увидеть только у древних старушек в деревне или в музее.
Черный фон и яркие цветы — маки или розы. Странное сочетание, иногда кажется безвкусицей, но один такой ковер висит над бабушкиной кроватью и почему-то очень мне нравится. Он кажется теплым и живым, каждый его узелок завязан ловкими женскими
Когда-то Ишимская ковровая фабрика славилась на всю область, здесь заказывали знаменитые красные дорожки для Кремля. А сейчас на месте большого производства осталась частная мастерская, что принимает заказы от всех желающих: «Ковры любых размеров и форм по вашему эскизу, даже с фотографии». Так писали в газете, я понимаю, конечно, предприятие выживает, как может по нынешним-то временам, когда нужно пробиваться самому, не очень-то рассчитывая на помощь государства.
Но память осталась, ковры хранятся в сундуках почти каждой местной старушки, висят на стенах деревенских домов, а может, даже и городских. Прежде ишимские ковры ценились на всю область, стоили дорого, за ними вставали в очередь, как на машину. И характерный рисунок ковра — черное поле с красными маками — это теперь своеобразный сибирский бренд. Помните известную картину В. Сурикова «Взятие снежного городка»? Там как раз на переднем плане изображен настоящий сибирский ковер, перекинутый через край возка.
Я читала, что Сурикову очень нравились кустарные махровые ковры. Из своих поездок по Сибири он несколько таких изделий привез в Москву и с гордостью показывал друзьям. Одним словом, ручное ковроткачество — известный народный промысел окрестностей Ишима и Тюмени. И кусочек этой старины свернут в сундуке моей бабушки. Приятно, что я тоже немного причастна к истории своего края.
А еще в бабушкиной избе почетное место занимает русская печь, на нее легко забираться прямо с табурета, стоящего на голбчике. Голбец — это что-то вроде помоста над погребом, здесь специально устроена дверь с железным кольцом, потянешь за колечко, откроешь дверцу, а вниз под избу ведет лестница, сразу пахнет оттуда землей и грибами.
В подполье хранится картошка и домашние заготовки. Множество баночек с помидорами и огурцами, варенья и джемы из яблок, малины, смородины, вишни, клубники, крыжовника. Раньше было и облепиховое варенье, но в одну морозную зиму деревца крепко померзли и пришлось их срубить, а новые так и не завели.
А еще с подпольем связано у нас одно старое семейное предание, я услышала его от бабушки еще в детстве и никогда не забуду, и детям своим расскажу, потому что от этой истории веет чем-то загадочным и необъяснимым. Бабушка моя была в семье самой старшей среди двенадцати детей, но войну и тяжкие послевоенные годы пережили только Тая, Ольга, Нина и Анатолий. Про своих сестер и брата бабушка говорила так:
— Они — младшие, поумней меня уродились. Мама заставляла их учиться, а мне досталось вести дом и хозяйство, на отца-то похоронка пришла, даже не успел повоевать, разбомбили их корабль у Новороссийска, все солдатики потонули. Мама выла в голос, а потом как-то стали опять жить.
Нину нашу от колхоза направили в город, она хотела стать инженером, хорошо математика ей давалась, и так девка была заводная, веселая. На вечерках лучше всех танцевала и пела, парни вокруг нее вились, а уж какая рукодельница, вышивка ее хранится в комоде до сих пор, я же так не могла, «золотые» руки были у нашей Нины.
Но вот пока жила в городе, угол снимала темный, сырой в каком-то
Мы тогда все вместе вечеровали за столом, тихо было в дому, и вдруг из подполья заиграла гармошка. Да не то, чтобы песня была, а словно рыданья — долгий протяжный стон. Будто кто-то развернул меха во всю моченьку, а потом сложил и так несколько разов. Мы аж окаменели, а мама, помню, креститься начала и что-то шептать про себя быстро-быстро. А потом как заплачет: «К беде это, деточки, к великой беде, суседко не зря знак подает!»
А на завтра Ниночку нашу привезли, сказали, что вылечить ее уж никак нельзя и осталось ей жить недолго. Сказали, что все очень запущено и легкие почернели, проститься привезли нашу сестричку. Мама все сидела возле нее, целовала ей ручки, гладила по голове, потом как заполошная бегала по бабкам, пыталась травами лечить, да уж поздно было. А сейчас, я слыхала, эту болезнь не считают смертельной, лекарства специальные есть, сейчас бы нашу Ниночку вылечили.
А тогда, видать, домовой все заранее чуял, загодя оплакал хозяюшку. Нина, знать, нравилась ему шибко, да и кому же нет? Вся деревня выходила ее хоронить. День, помню, стоял солнечный, ласковый, черемуха во всю моченьку цвела. Нинша очень любила черемуху, нарочно хотела приехать — повидать, у нас на задворках большущее дерево и все было белым-бело в этот год.
А вот не дождалась Ниночка, не успела полюбоваться, истаяла как свеча, и пришлось в сыру землю лечь. Самая умная из всех нас рано ушла, а я вот, дура, живу до сих пор. Зачем?
— Ты живешь для меня.
— Тобой только и утешаюсь, после Коленьки ты одна мне в окошке свет.
— Ба-ба, долго живи, еще, может, моих деток понянчишь.
— Хотелось бы поглядеть, конечно, только вряд ли уж… А ты с детками не спеши, тебе еще выучиться надо, и на ноги крепко стать.
В горнице бабушкиного дома стояла еще одна печь — «голландка», округлая как столб от пола до потолка, покрытая железными листами, выкрашенными в серебряный цвет.
Темными зимними вечерами я забегала с мороза в жарко натопленную комнату и, скинув верхнюю одежду, торопливо припадала к печи, обхватывала руками ее большое горячее «тело». Пахло нагретым железом, раскаленными кирпичами и еще немного старой краской. Никогда, кажется, не забуду этот особый, неповторимый запах родного жилища, теплой печи и привычного уюта. Это было мое убежище, мое гнездышко, где меня всегда любят и ждут.
В горнице рядом с печкой в дощатом потолке была неровная дыра — щель. Баба Тая рассказывала, что прежде здесь размещался крюк, на котором крепилась люлька. В этой «зыбке» когда-то качались все братишки и сестренки бабушки. Так уж вышло, что самая старшая дочь из некогда большой крестьянской семьи пережила всех.
А вот в личной жизни бабе Тае не повезло, хотя мужем ей стал «первый парень на деревне» — высокий, видный из себя новый участковый. Сыграли свадьбу, в положенный срок стал у Таисьи расти живот, а вот мужа перевели в райцентр. С жильем там было не все просто, и бабушка пока была в тягости осталась в родном Совиново, здесь и родила моего папу Николая. А вот красавец-милиционер загулял без жены, приезжал редко, будто начал стыдиться необразованной Таисьи. Еще вроде как в районном центре сыскал себе модную кралю, да так остался с ней.