Город святых и безумцев

Вандермеер Джефф

Грибожители днем спали на улицах, а по ночам выходили собирать лишайники и микофиты, в солнечные часы вырастающие в трещинах и в тени склепов на кладбищах. Укладываясь спать, грибожители всегда втыкали рядом с собой красные флажки, и горе тому, кто, как Дарден, потревожит их сырую и мрачную дрему. Матросы в доках рассказывали Дардену, что грибожители (это ведь всем известно!) грабят могилы ради компоста или даже убивают туристов, а их плоть пускают под полночный посев. И никто не останавливает их, не надзирает за ними лишь потому, что по ночам они убирают мусор и трупы, коими завалена Амбра. С рассветом улицы сверкают под утренним солнцем невинностью и чистотой.

Полсотни грибожителей

выкатились теперь из ниши, зловещие в самой своей мирности и даже в «ух-дух» дыханья: чахлые, в блеклых серо-зеленых, цвета жабьего брюха балахонах, головы скрыты под широкополыми серыми фетровыми шляпами, как раскрывающийся «колпачок» бледной поганки, — этот странный наряд покрывал их с головы до пят. Единственно видимым глазу оставались шеи — невероятно длинные, бледные шеи. Когда стояли неподвижно, загадочные существа и впрямь напоминали грибы.

И все же Дардену они пугающе напомнили людей, а не нелюдей: отдельная раса, развившаяся бок о бок с людьми, безмолвная, невидимая, скованная ритуалами. И их вид в тот самый день, когда он так безвозвратно влюбился, лишил Дардена присутствия духа. Он и раньше, в джунглях чувствовал дыхание смерти, но тогда не знал страха, одну только боль, а здесь ужас пробрал его до глубины души. Страх смерти. Страх неизвестного. Страх познать смерть до того, как сполна напьется любви. Болезненное и мрачное любопытство примешивалось к снам об изоляции и безысходности. Ко всем навязчивым мыслям, от которых, как предполагалось, его излечил Институт религиозности.

Дардену показалось, что со своего места в устье проулка он заглядывает в потаенный, запретный мир. Снятся ли этим серошапкам гигантские грибы, мерцающие в темном свете полуночного солнца? Снится ли им мир, озаренный лишь фосфоресцирующим великолепием их подопечных?

Он наблюдал за ними еще мгновение, а потом, поспешно ускорив шаг, миновал колумбарии.

Со временем лабиринт улочек под затянутым облаками оком солнца уступил место просторным проспектам, по которым спешили плотники и клерки, кузнецы и мальчики-газетчики, и вскоре он вышел к унылому, но дешевому постоялому двору Холендера Барта. (В другие, более сытые времена ему бы и в голову не пришло здесь остановиться.) Слишком много он видел подобных странноприимных домов в джунглях: роскошные, прогнившие до фундамента особняки, где ютились последние из рода, плоды инцеста мужчин и женщин, которые возомнили, будто джунгли можно покорить мачете и огнем, но обнаружили, что джунгли подчинили их самих, где на месте срубленных вчера сотен плющей извивались и сплетались, славя плодородие земли, тысячи новых. Дарден даже не мог знать наверняка, стоит ли еще больница Сестер Милосердия, пощадил ли ее натиск природы.

Некогда белый, но теперь посеревший постоялый двор Холендера Барта был «последним прости» былым амбициям: инкрустированные мрамором скорбные колонны осыпались изнутри, по вычурной филиграни черных от гнили балконов раскинулось выстиранное белье. Возможно, некогда особняк принадлежал пресыщенным аристократам, но теперь по его коридорам бродили туберкулезные мужчины и женщины, выкашливая легкие и шаря по рваным карманам в поисках сигар или сигарет. В основном здесь жили ветераны давно забытых кампаний, свою пенсию спускавшие на надежное жилье и блаженно (или нарочито) не замечающие растрескавшиеся раковины, отваливающиеся обои, общие душевые и туалеты. Но, как заметил по пути сюда возница: «Это самый дешевый», и добавил: «А еще он далеко от Праздника». По счастью, владельцы почитали духовный сан, сколь бы потрепанным ни выглядел человеком облеченный, и Дарден сумел снять одну из двух комнат в бельэтаже с собственной ванной.

С бьющимся теперь не от страха, а от страсти сердцем Дарден взбежал на веранду (мимо престарелых пенсионеров, почтительно склонявших головы или растерянно осенявших себя знаками труффидианского обряда), по

спиральной лестнице к двери своей комнаты, повозился с ключом и, переступив порог, тяжело упал на кровать, от чего застонали пружины; книга приземлилась подле него на подушку. Ее обложка казалась бархатистой и гладкой. Наверное, такова на ощупь кожа возлюбленной, подумал Дарден и немедленно заснул с улыбкой на губах, ведь день едва-едва перевалил свой зенит, и зной лишил его сил.

III

С пересохшим ртом, спутанными волосами и шершавым от щетины подбородком, Дарден проснулся от боли ущемленного нерва в спине, что заставило его застонать и заворочаться в кровати, его восприятие мира исказилось, но на сей раз не из-за женщины. Тем не менее он смог определить, что солнце уже закатилось, и если раньше небо было серым от облаков, теперь его краски варьировались от черного до гнилого пурпура, а луна встала крапчатая и свет отмеряла неровными ломтями. Зевнув, Дарден повел плечами, с хрустом расправляя ущемление, потом поднялся и подошел к высокому, но излишне узкому окну. Отодвинув шпингалет, он распахнул обе рамы, чтобы впустить смешавшийся со сладкой вонью отбросов и жимолости запах приближающегося дождя.

Окно выходило на город, притаившийся в сложенных ладонях долины с венами притоков реки Моль. Вот где спят обычные люди, и снятся им не джунгли и сырость, и не похоть, питающая и истощающая мужские сердца, а тихие прогулки под звездами и толстые от молока котята и мягкое бормотание ветра на деревянных верандах. Они растят детей, и, без сомнения, среди них ходят не миссионеры, а настоящие священники, ведь они уже обрели веру. И верно, они (и подобные им в других городах) платят свою десятину, а взамен отсылают эмиссаров в дикие земли распространять слово Божие, и эти посланцы не более чем физическое воплощение их собственных надежд, чаяний и страхов, их упования, обретшие плоть. Такая мысль показалась Дардену печальной, тем более печальной, что (почему-то он мешкал облечь это в слова) если бы не избранное им призвание, он сам мог бы вести такую жизнь: осесть, погрязнуть в будничной рутине, в которой нет места пульсации джунглей, вторящей биению его собственного сердца. Энтони Толивер предпочел такую участь, уйдя из клира вскоре после окончания духовной академии.

Вокруг долины протянулась окраина, словно округлый след винно-красной вульгарной губной помады. Постоялый двор Холендера Барта стоял на ничейной земле между окраиной и долиной, в точности как исток бульвара Олбамут отмечал конец доков и начало самой Амбры. Именно здесь, а не в самом сердце города Дарден всегда чувствовал себя привольнее всего, даже в дни учебы в академии, когда был к себе суровее, чем самые набожные монахи-преподаватели.

На окраине кувыркались и выделывали коленца шуты, демонстрировали свою сноровку в обращении с младенцами и ножами (смешивая тех и других небрежно, точно яблоки и апельсины) жонглеры. Жизненные соки бурлили здесь, ликуя, и их бег еще более ускорялся за каймой окраины, где доблестные матросы бороздили реку Моль на баржах, джонках, фрегатах и немногих пароходах, короче, на всем, что не тонет и способно, не уйдя в ил, выдержать вес человека.

За рекой лежали джунгли, где этот бег превращался в безумную пляску. В джунглях скрывались существа, умиравшие, прожив один-единственный день, чья жизнь была сжата превыше разумения, так что Дарден, наблюдая их быстротечную смертность, ощущал, как час за часом, минута за минутой умирает его собственное тело, и это чувство не оставляло его, даже когда он лежал с потной жрицей.

Дарден постоял еще немного, давая ветерку омывать свое тело, остужая его, потом вернулся к кровати, обошел ее, чтобы повернуть выключатель лампы на тумбочке, и — але оп! — медяный свет, при котором можно читать. Упав на просевшую кровать, он сложил по-турецки ноги и открыл книгу на первой странице. И расправила крылья фантазия…